— В Огенкваре? — поднял голову Савинков. — Однако, уровень.

— Ну так Болдырев же, поедем вместе, познакомлю.

Столица производила удручающее впечатление. Заколоченные досками витрины, неубранные улицы, местами пьяные компании и поверх всего бардака — красные флаги, лозунги и банты. Офицерство после событий в Царском селе раскололось на три группы, самая большая встала в демонстративную оппозицию к новой власти, вернее, игнорило ее и выполняло только приказы военного командования.

Некоторые взъярились, один прямо в Таврическом дворце, пользуясь всеобщей неразберихой, устроил стрельбу и успел положить пять человек, прежде чем его самого изрешетили набежавшие солдаты. Еще от полусотни до сотни монархистов было застрелено, заколото или иным способом убито непосредственно в частях. Это при том, что свежеизбранный Центробалт удержал ситуацию на флоте, расправ над флотскими командирами в Ревеле, Кронштадте и Гельсингфорсе не было. Закон сохранения, мать его.

Ну и небольшая часть офицеров пошла-таки на службу Думе — судя по всему, это были прожженные прохиндеи и приспособленцы.

Командующий округом генерал Корнилов за пару дней сумел привести в нормальное состояние учебные команды нескольких полков, и теперь они несли караулы в Таврическом дворце, охраняли министерства и посольства. Послы же ничего внятного не высказали, и неудивительно — сами подпихивали ситуацию к отречению и смене власти. Причем что в Англии, что во Франции революции кончались казнью монархов, уж это они должны были помнить.

Корнилов организовал охрану госпиталя Веры Гедройц, куда поместили дочек царя. И арестовал остальных членов императорской фамилии — целее будут. Николая же теперь охранял целый георгиевский батальон — и Алексеев, и командующие фронтами единогласно приняли такое решение, во избежание расправы над бывшим царем. Но по сообщениям из Пскова там нужнее врачи-психиаторы, как бы Николай от таких новостей не рехнулся, жену-то он реально любил, а тут еще и сын…

По городу видно, что власть думцы взять-то взяли, но пользоваться ей не умеют. Да что там думцы! Упустили город, сейчас надо все приводить в порядок. Об этом пришлось долго спорить с членами Петросовета в особняке Кшесинской. Зря, конечно, они в Таврическом дворце не остались, чтобы Думу и Временный комитет мало-мало контролировать, ну да ладно, будем держать дистанцию.

В особняке все было устроено на удивление правильно — телефонисты, машинистки, охрана, разделение по комитетам — и причина этого довольно скоро объявилась. Звали причину Петя Рутенберг, вывалился он на меня из дверей с объятиями и горящими глазами. Впрочем, вечер воспоминаний не состоялся, дел было по горло.

Пока, в отсутствии “шведов” порешили наш подпольный актив легализовать лишь частично, потому как нужно сохранить глубокий резерв. Хрен его знает, как там дальше повернется, вдруг утратим некие территории? А так будет там действующая сеть.

Ну и главное — самим наверх не лезть, дать кадетам облажаться по полной, хотя куда уж больше. Но у нас пока ни сил, ни возможностей взять власть не хватает, нужно создавать Советы везде, где только можно, усиливать там влияние “практиков” и понемногу всю эту структуру унифицировать. Ровно по программе, выработанной эмигрантским “теневым кабинетом” в Швеции.

— А зачем тогда Советы?

Незнакомый делегат, наверное, из новых, из заводских, еще не успел во все вникнуть.

— Сейчас главный лозунг “Вся власть Учредительному собранию!” Выборы мы однозначно выиграем, — поддержал план Муравский. — Мы ведь и в куда худших условиях Думу выигрывали.

— Вот именно. То есть, если мы проведем большинство в Учредительное, то просто проголосуем о передаче власти Советам.

— Так кадеты возмутятся! — возразил новенький.

— Кадетам от убийства в Царском теперь не отмыться, так что флаг им в руки, барабан на шею, — делегаты усмехнулись, а я продолжил. — Опять же, если сейчас взять власть, то мы все проблемы не вытянем. А так, в тени Думы, подучимся на ходу, разделим ответственность — заслуги нам в зачет, а за провалы пусть эти клоуны отдуваются.

И тут как прорвало. Заговорили почти все сразу, перебивая друг друга, выкладывая давно задуманное и только что пришедшее в голову.

— Надо съезд Советов готовить, общероссийский.

— Правильно, причем в Москве.

— И профсоюзов! Сперва по отраслям, потом общий.

— А что с армией? Солдаты воевать не желают.

— Запасные да, не желают, им и тут хорошо.

— Фронт хочешь-не хочешь, держать надо. Если немцы сомнут, революции гаплык.

— Значит, нужно как-то усиливать армию, — кивнул Красин. — Создавать ударные части, отряды Красной Гвардии, объяснять, пропагандировать. “Ушел с фронта — отдал немцу свой хлеб”, в таком духе. И никаких “демократизаций”.

Все верно, несущий каркас, как в строительстве.

— Почему?

— А ты на улицы посмотри. И Царское Село вспомни. Стоит открыть калитку, такое попрет — потом не расхлебаем. Так что пока никакой воли комитетам в строевых и боевых вопросах.

Делегаты Совета переглянулись и только собрались возразить, как от двери неожиданно раздалось с легким грассированием:

— Здравствуйте, товарищи!

Я повернулся на знакомый голос — Ленин! Ленин и Андронов! Но как?

— По льду, товарищи, по льду. Балтика встала, так мы через Аланды на санях и вот здесь! — радостно сообщил Старик, вешая в углу пальтишко и ушанку. — В Швеции остались за старших товарищи Гарденин и Коба. Там сейчас составляют списки на выезд, за месяц должны сюда всех переправить.

Ну и отлично, теперь я за Питер спокоен. И за пропаганду тоже.

— Что решили? — присел к столу Ильич.

— Да все как планировали. Союз Труда входит во все общественные структуры и не входит в государственные.

— То есть де-факто брать власть, де-юре от нее дистанцироваться. Замечательно, замечательно! — Ленин потер озябшие руки. — Выборы в Учредительное собрание когда намечаются?

— Будем продавливать на февраль, чтобы собрать как можно раньше, примерно в апреле.

Зима 1917

На первом этаже давно знакомого заводоуправления Нобеля было шумно, многолюдно и накурено до неразличимости лиц в трех метрах, несмотря на то, что курильщиков выгоняли на мороз.

— Следующий! Лесснеровцы! — выкрикнул сидевший за столом парень студенческого вида и поправил большую тетрадь перед собой.

К нему сквозь толпу двинулись двое рабочих средних лет с красными повязками, еще один высунулся в дверь на улицу и крикнул “Максим! Максим! Наша очередь!”. На него зашикали — из приоткрытой двери шарахнуло морозным воздухом, немного разогнавшим клубы дыма.

За спиной студента, занесшего перьевую ручку над записями, встал один из делегатов, которого я видел в особняке Кшесинской. Перед столом — дядьки-красноповязочники, кричавший и, видимо, тот самый Максим, куривший на улице.

— Завод Лесснера, вот список, — подал бумаги усатый дядька, — семьсот пятьдесят восемь человек.

Делегат принял бумагу, пробежал ее глазами и недоуменно спросил:

— Погодите, так вы что, котельный завод Лесснера? А где с механического, с “Нового Лесснера”?

— Курят они все, давайте пока нам.

— Черт с ними, выписывай.

Студент застрочил в книге, делегат размашисто расписался и протянул бланк усатому.

— Вон, в углу у делопроизводителя поставьте печать Петросовета и вперед, в арсенал. Телеги или автомобили есть? Двадцать шесть ящиков с винтовками и пятьдесят один с патронами.

— Есть, есть, — пробасил усатый. — Патронов только маловато, они же по шестьсот в ящике?

— По восемьсот, в пачках без обойм. Пока по пятьдесят на ствол, потом еще будет.

Лесснеровцы двинулись к выходу — кричавший и Максим радостно, а старшие недовольно крутя головами.

— Сахарный завод Кенига! Кениговцы! Тоже курят? Тогда фабрика Гергарди!

— Тут порядок, пошли, глянем, как на руки выдают? — потащил меня вглубь Красин.