И еще полчаса утрясания деталей — Ленин прямо пообещал построить новое здание и поселочек института на Воробьевом шоссе, на высоком берегу над Москвой-рекой, а Карпинский под это дело раскрутил его на создание рядом, на Калужском шоссе за Живодерной слободой, целого городка академических институтов. И отлично, пусть ученые живут рядом, общаются и пронизывают науку междисциплинарными связями.

Рождество в Москве, скорее, в силу привычки, нежели из христианского благочестия, отмечали широко и весело. Ставили елки детям, ходили в гости и даже в церкви — несмотря на то, что никаких дополнительных выходных, кроме первого января, не было. Никто праздник не запрещал, а коли попы на этом сумеют сшибить лишнюю копеечку, так на то они теперь и самоокупаемые, пусть крутятся. Власть следила лишь за тем, чтобы в проповедях не было “антисоветской агитации и пропаганды” — формулировочка дословно совпала с памятной мне, из-за которой было наломано столько дров.

Как докладывали ребята из Центросоюза, кооперативные магазины ломились от покупателей и продуктов. Именно под Новый год произошел скачок численности потребкооперации и выполнение амбициозной задачи охвата всех трудящихся приобрело вполне реальные очертания.

Купеческий загул, столь памятный городу, тоже возродился почти в дореволюционных формах, снова понеслись по Петроградскому шоссе лихачи и автомобили, снова гудели рестораны и хлопали пробки шампанского — нувориши спешили заявить urbi et orbi о своем приходе к успеху. Не обходилось и без мордобоя и прочих криминальных кунштюков, о чем поведал зашедший к нам на праздничный огонек Ваня Федоров.

Вокруг елочки, увешанной орехами, яблоками и конфетами, водило хоровод и пело про то, как в лесу она росла, все наше детское население — Маша и Софья Скамовы, Виталик и Надя Жекулины, Иван и Сеня Ивановы, а также гости, однокласники, друзья общим числом человек тридцать. Мелкий Мишка только глазами хлопал на такое многолюдье и сосал добытую с елки конфету.

Федоров тяжело вздохнул:

— Хорошо у тебя, Митрич. Спокойно, весело, а я как подумаю, что обратно в Гормил, разбирать дебоши, так сил нету. Понавылазила эта отрыжка капитализма, может ее того, к ногтю, а?

— В свое время, Ваня, — я обнял старого соратника за плечи и повел к “взрослому” столу.

— А чего же не сейчас?

— Пока они нам полезны.

— И что, неужто без них никак не справимся?

— Вот скажи ты мне, друг ситный, ты сколько свою нынешнюю должность осваивал?

— Год, — потупился Федоров, — и то не до конца, еще учиться и учиться. Хорошо хоть старые сыскари рядом были…

— Вот именно. Ты ведь не жалеешь, что они уголовных ловили и за то жалованье получали, немаленькое, куда выше, чем у рабочих?

— Так они дело делали!

— Они пользу приносили и приносят. Эти — тоже, пользы от них больше, чем вреда, так что потерпим. До времени, пока своих специалистов не выучим, пока свои заводы и фабрики не построим, а потом эту накипь просто сметем. Вернее, она сама уйдет, — я для верности даже пристукнул кулаком по столу и продолжил. — Мы стараемся, чтобы всем было хорошо, но это невозможно сделать сразу и всем. Поэтому пусть пока жрут в три горла, лишь бы у всех была еда на каждый день. Пусть ходят в соболях и жемчугах, лишь бы у всех была одежда. А там понемногу и нового человека вырастим и воспитаем, и новую промышленность создадим. Вон, машины наши и самолеты за границу продаем, и не только советскому блоку. Почитай, десятую часть мирового производства автомобилей держим, поди плохо? Нефти мировой почти половину качаем, да мало ли чего еще!

Новогодние праздники малость притушили мое тяжелое состояние после похорон Лебедева, но январь нанес новый удар — умер Кропоткин. Вот так, простудился и умер. К нему направляли лучших московских врачей, пытались лечить, но Петр Алексеевич принципиально отказывался от любых привилегий и покинул нас несгибаемым.

Два дня в Доме Советов, бывшем Благородном собрании, прощались с выдающимся ученым и мыслителем сотни делегаций от заводов, фабрик, полков, артелей, учреждений… Тысячи людей прошли мимо гроба, около которого в почетном карауле стояли и рядовые анархисты, и лидеры — Максимов, Боровой, Волин… И товарищи по Союзу Труда и многие, искренне уважавшие Петра Алексеевича, включая членов Исполкома, ВЦИК, Совнармина, Военсовета, Академии.

И опять похороны на Новодевичьем, куда пришла похоронная процессия на полмиллиона человек — анархо-синдикализм стал весьма популярен среди рабочих, и пусть сам Кропоткин считал себя анархо-коммунистом, которых становилось все меньше и меньше, но его знали и любили многие.

Несколько дней подряд “Правда” печатала телеграммы соболезнования и рассказы соратников “князя анархистов”, приезжали европейские единомышленники Петра Алексеевича, среди которых был и почти семидесятилетний Эррико Малатеста, и совсем молодой испанец Буэнавентура Дуррути. Похороны и траурные мероприятия неожиданно показали почти полное единение на низовых уровнях Союза Труда, невзирая на партийную принадлежность и подковерную борьбу в верхах.

А я сразу перелистывал газету на третью страницу, потому как не мог читать все это — настолько сильно меня тряхнула смерть Кропоткина. Каждое письмо, каждая телеграмма выбивала меня из колеи на полдня и потому я старался спрятаться за обычными сообщениями, например, о выплатах военных долгов Америке. Как ни удивительно, но самыми исправными плательщиками оказались страны советского блока — первой отсчитала американцам свой миллион Венгрия, за ней восемь миллионов Финляндия. Польша из своих полутора сотен миллионов закрыла половину, Россия, пользуясь царскими деньгами, почти все двести. Даже Италия с ее миллиардом долга, платила, в отличие от пятимиллиардников Англии и Франции. На кредитный рейтинг блока не повлиял даже официальный дефолт Германии — она-то американцам ничего не должна. Но три крупнейшие экономики Европы оказались в положении банкротов, и если немцы еще могли опереться на международную солидарность и поддержку стран-товарищей, то англичане и французы предпочитали гордо тонуть поодиночке. А мы уже готовили “большой договор”, фактически общее экономическое пространство и запускали проектирование первого совместного объекта восточного блока — Магнитогорского комбината.

Кое-как отвлечься от мрачного состояния удавалось лишь в собственной писанине, да в накручивании исполнителей по нескольким ключевым делам. И если подготовка к возможной засухе и вероятному из-за нее голоду радовала и числом паровозов, и ростом резервов зерна и даже показателями артелей Поволжья, то с внедрением “штрафного” метода все упиралось в неприятие снизу. Идея была в том, чтобы дополнить производственные цепочки штрафами за передачу по ним некачественных или бракованных изделий. Получил кривую деталь от смежника, отнес в технический контроль — там бракоделам назначили штраф. Поставил кривую деталь на изделие — жди штрафа сам. Причем все штрафные деньги уходили исключительно на соцкультбыт. Внедрялась схема как обычно, на трех экспериментальных цепочках, от получения сырья, до выхода на рынок готового изделия. И рабочие, крепко помнившие грабительскую штрафную систему недавних лет, изо всех сил тормозили внедрение. А жаль, нам нужно технологическую культуру подтягивать, иначе все усилия пожрет процент брака.

Но экономика экономикой, а жизнь ударила ключом и, как водится, прямо по голове.

В феврале умер Собко.

Смерть Васи, одного из тех, с кем я шел рука об руку с самого моего появления здесь, с 1897 года, подкосила меня так, что сразу после похорон я впал на неделю в депрессию. Такую, что в первые дни Наташа даже заставляла меня есть. Старых товарищей у меня хватало — Красин, Савинков, Губанов, Муравский… — но почему-то именно от потери Собко меня накрыло с такой силой. Наверное, дело не только в том, что он друг и коллега-инженер, он единственный, с кем мы от начала и до конца занимались только созиданием. И все, что Вася насозидал, все свои права по патентам точно как и Лебедев, он передал родному НМПС. Сколько лет здесь живу, до сих пор не перестаю удивляться людям.