— Эй!.. Пастух!.. — крикнул из петориты факельщик, с которым в паре шел Клеон к Капенским воротам. — Есть у вас в Сицилии такие дороги, как эта?

— Не знаю, — обернулся к нему Клеон. — Я никуда из нашей деревни не ездил.

— А я говорю: нет таких дорог! — сказал факельщик. — Недаром ее зовут «царицей дорог»!

— Он хвастает, словно сын Квирина, — скривил губы раб-германец.

— Я родился не в диких лесах на Рейне, а в столице мира, на берегу Тибра! — гордо ответил факельщик. — Я принадлежу к фамилии Станиенов!

Факельщик намекал на те преимущества, которыми пользовался раб, рожденный в доме своего господина.

Германец, которого купили на рынке, насмешливо спросил:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что имеешь право носить тогу Станиена?

— Не ссорьтесь! — остановил их возница. — Рабы должны крепко стоять друг за друга, иначе наша жизнь будет совсем невыносимой. Не все ли равно, кто где родился, или кто богат, а кто беден? Разве среди наших господ, богатых и знатных, мало таких, которые хуже самых грязных свиней? Но бывают и среди них благородные люди. Я как раз собирался рассказать этому мальчику о Гракхах. — Он обернулся к Клеону: — Отец их дважды был удостоен триумфа.[79] Но род Гракхов не этим прославился в народе.

В петорите все затихли, ожидая рассказа.

— В семействе их было двое сыновей, и оба они отдали жизнь за бедных людей, — вот отчего народ прославил Гракхов, — начал возница. — Когда Тиберий, старший брат, был народным трибуном,[80] он провел такой закон, чтобы из общественных земель нарезали наделы беднякам. «Даже дикие звери, — говорил он, — имеют логово, а людям, сражающимся за Италию, не оставляют ничего, кроме воздуха и света». Но разве волк согласится отдать хоть кусочек добычи, даже если ему и не под силу ее сожрать?

Вспомнив Дракила, Клеон сочувственно кивнул.

— Вот эти, что лежат здесь, — возница указал на придорожные гробницы, — ни крохи не пожелали уступить из награбленного… Я говорю — «из награбленного», потому что Тиберий не требовал у них того, чем законно владели их предки, а требовал только, чтобы они вернули деревенскому плебсу[81]землю, которую у него же отняли; да еще он хотел общественные земли разделить по справедливости — между теми, у кого ничего нет. А богачи завладели этими землями и ни за что не желали с них уйти… Но Тиберий все же провел свой закон, и тогда сенаторы (они ведь все богачи, вроде нашего хозяина) убили Тиберия… среди белого дня, в сердце Рима, на форуме. Напали на Тиберия и его сторонников и дубинами забили их до смерти! А потом сволокли их тела в Тибр, словно трупы казненных разбойников… Но закон-то уж прошел! И выборные уже делили землю. И среди этих выборных был Гай, брат Тиберия. Он продолжал дело Тиберия. Но это было не все: кровь брата оставалась неотмщенной. И вот Гай тоже согласился стать народным трибуном — ведь трибун может проводить в жизнь новые законы, — и он ввел такой закон, по которому убийцы его брата были наказаны… Так говорил мне отец. Мой отец и дядя были рабами в доме Гракхов. Только отец служил матери господина, а дядя — самому Гаю. Отец рассказывал, что Гай сделал много такого, что облегчило жизнь городского плебса — например, по его закону беднякам продавали хлеб дешевле, чем остальным гражданам… Он и нас, рабов, жалел, но ничего для нас не успел сделать, потому что эти собаки и на него подняли руку… Отец рассказывал, что Гай знал о заговоре, знал, что сенаторы решили убить его, но он не хотел кровопролития и сам, как всегда, ходил с одним кинжалом и своих сторонников уговаривал не вооружаться. А как же было не вооружаться? Враги Гая распустили слухи, будто боги разгневались на него за то, что он задумал переселить бедняков в Африку, на землю, которая была заклята жрецами…

— А зачем же на заклятую? — спросил Клеон. — Разве другой не было?

— Да уж очень много там было свободной земли, — ответил возница. — Хватило бы и на хлебные поля, и на виноградники, и на луга для скота. Там стоял когда-то большой торговый город Карфаген, который долго воевал с Римом. Он мешал римской торговле. Вот хозяева наши и злились на него. Как только римляне победили Карфаген, они сожгли его и место то запахали и заклятье наложили, чтобы росла там одна трава, а люди до скончания веков не селились. А Гай вздумал туда бедноту из Италии переселять!.. Вот сенаторы и придрались к этому, а особенно главный враг Гая, консул Опимий — да будет проклята его память! Созвал Опимий народное собрание и давай сказками разными запугивать. Страшнее всего народу показалось, что по приказу богов волки вывернули столбы, которыми Гай отметил, где строить город. Отец рассказывал, что на это собрание Гая, как всегда, сопровождал только мой дядя — господин не любил, чтобы за ним ходила толпа слуг. Но госпожа, беспокоясь о сыне, приказала моему отцу идти за ними и в случае опасности защитить господина. Сторонники Гракха собрались на Авентинском холме — они хотели переговоров с сенатом. Но консул Опимий выслал к Авентину критских стрелков. Отец не мог туда пробраться, он только видел издали, как туча стрел осыпала холм… Три тысячи сторонников Гая полегло тогда… — Возница помолчал.

С нетерпением ждал Клеон продолжения рассказа.

— Как узнали потом, — снова начал возница, — друзья уговорили Гая бежать на ту сторону Тибра. Они защищали мост, чтобы дать Гракху уйти. Но он, видно, отчаялся: его и моего дядю нашли мертвыми в лесу за рекой. В руках у дяди был кинжал Гая… Думаю, что Гай приказал пронзить ему грудь. Ну, после этого разве мог раб остаться жить?… Сам я ничего этого не помню, в те времена мне от роду был всего год, но, когда я подрос, отец не раз рассказывал мне о своих бывших господах…

— Мать господина, наверное, от горя тоже умерла? — робко спросил Клеон.

— Не-ет, — покачал головой возница. — Она, говорят, была твердого характера. Но, чтобы не видеть тех, кто напоминал ей о смерти сына, она продала отца и нас с ним… Отец рассказывал, что с ней горевал весь народ. Сенат запретил оплакивать убитых, но народ освятил те места, где погибли Гракхи, и многие каждый день приносили им жертвы, словно богам… Вот эти мильные столбы, — прервал он свою речь, указывая на покрытый надписями столб, под которым стояла полукруглая скамья для пешеходов, — поставлены Гракхом, и те, кто садится здесь отдохнуть, вспоминают братьев, которые отдали жизнь за счастье для бедняков. Это получше роскошных усыпальниц! Так-то, мальчик…

Возница задумался. Притихли и рабы в петорите. Почувствовав, что вожжи отпущены, кони замедлили бег.

Не подозревая, какие разговоры велись в петорите, Хризостом спокойно сидел против Луция. Колеса рэды стучали по широким плитам. Мильные столбы и памятники уплывали назад. Утренний ветер раздувал пурпурные занавески. Вдруг домоправитель высунулся из окошечка и замахал руками:

— Кыш, проклятый!.. Кыш!.. О, господи!.. Какое дурное предзнаменование! — Он указал на ворона, который важно сидел на гробнице, заблаговременно приготовленной для себя Гнеем Станиеном.

— Что за суеверие! — усмехнулся Луций. — Клянусь Меркурием, ты способен из-за встречи с вороном ослушаться отца и вернуться назад!

Хризостом укоризненно покачал головой:

— Предзнаменования, господин, посылают нам боги. Нельзя пренебрегать ими. Когда-то я научил тебя разбираться в приметах, но афинские философы отравили твой ум, и ты стал презирать мою науку… — Нежно, словно старая нянька, домоправитель взял руки Луция в свои: — Господин мой, ты единственная радость моей никому не нужной жизни! Как же не беспокоиться мне, если я вижу дурную примету, да еще в такое время, когда во всех римских лавках толкуют о восстании гладиаторов? Говорят, они уже собрали целое войско и разбили не только когорту кампанцев, но и легион претора Клодия… А мы едем в Кампанию, где засели эти разбойники!