— Ну и что же… — Долговязый глядел в сторону, покусывая травинку. — Я и один справлюсь.

— Всем известно, как ты справляешься. И вообще, не твое дело рассуждать! Так приказал сам молодой господин. И знай, что Мардоний не будет больше прощать тебе пропажу ягнят.

— Не надо мне помощника — хуже будет, — упрямо твердил Долговязый.

— Конечно! Придется смотреть в оба и за каждого ягненка отвечать собственной шкурой… Ну, нечего болтать! Принимай: вот тут мука и крупа. Да покажи ему сотню.

Долговязый с помощью Клеона отнес мешки с провизией к пастушьему шалашу. Получив свой шест и веревку, Александр попрощался с пастухами и Львом. Он пообещал Клеону навещать его.

— Как услышу какие-нибудь новости про человека, о котором мы с тобой говорили, — он выразительно поглядел на Клеона, — так и прибегу.

— Пусть боги пошлют тебе все, что ты хочешь! — напутствовал его обрадованный Клеон.

Многозначительно подмигнув новому приятелю, сын вилика ушел. Едва он исчез за кустами, как рыжий пастух снова растянулся на земле и, заложив руки под голову, уставился в небо.

Не обращая на него внимания, Клеон и Лев занялись осмотром стада. Через час они уже знали приметы почти каждой овцы. Лев, как настоящий хозяин, согнал в кучу разбредшихся по лугу маток и улегся на холмике, зорко поглядывая вокруг. Клеон, взяв на руки самого маленького ягненка, сел возле собаки. Разговаривать с неприветливым рыжим парнем ему не хотелось.

На ночь, по приказу Мардония, пастухи не возвращались на виллу. Овцы ночевали в переносных загонах из плетенок и сеток. В одних загонах те, что должны ягниться, в других — матки с новорожденными ягнятами.

Клеон внимательно присматривался, как ухаживают за овцами в этом большом хозяйстве, и старался все запомнить, чтобы потом, когда вернется домой, обо всем рассказать отцу. Он был уверен, что рано или поздно ему удастся убежать от Станиена и возвратиться в Сицилию.

Едва забрезжит рассвет, Клеон со Львом и Долговязый выгоняли овец на влажный от ночной росы луг. А когда всходило солнце, они гнали сотню к ручью на водопой. В то время как овцы, стоя по брюхо в воде, пили, пастухи тут же умывались и завтракали черствыми лепешками, запивая их молоком. Подоить овец они успевали еще в загородках до восхода солнца. Доил обычно Долговязый, предоставляя Клеону более беспокойное дело — выпускать ягнят, которых еще кормили матки. Клеону доставляло удовольствие смотреть, как радостно вырывались они на луг и, подбежав к овцам, жадно тянули молоко. А когда ягнята насыщались, мальчик запирал их в загоне и, чтобы они не скучали по материнскому молоку, клал им в кормушки самой нежной травы и дробленой вики.

В полдень Долговязый забирался в шалаш: поджидал, как он уверял, когда с сыроварни приедут за молоком, а на самом деле — чтобы выспаться на подстилке из свежей травы. Клеон и Лев, как, бывало, и дома, загоняли маток под раскидистые деревья. Клеон усаживался в тени с какой-нибудь работой, но скоро руки его опускались, мысли улетали, ему начинало казаться, будто он пасет свое стадо, будто где-то здесь, за одним из стволов, прячется Пассион и, притаившись, ждет, чтобы Клеон стал искать его… Клеон закрывал глаза, прислушиваясь к шелесту листьев и стрекотанию цикад. Он дома… на лужайке возле оливковой рощи… не было ни корабля пиратов, ни римского лагеря, ни рынка рабов… он в Сицилии.

Но вот слышался лошадиный топот. Клеон еще плотнее смыкал веки. Топот приближался. Конь останавливался, над его головой раздавался окрик… Мальчик вскакивал. Это был или раб с сыроварни, или старший пастух.

А иногда дремотная истома улетала сама, и Клеон с внезапной яркостью вспоминал какую-нибудь подробность из пережитого на пиратском корабле или на привале маркитантов. Горе сдавливало ему горло. Он вскакивал и начинал бегать среди овец, проверяя, правильно ли они стоят. Старший пастух сердился, если видел, что овца стоит головой к солнцу. «У овец, — говорил он, — головы слабые, овцы могут умереть от солнца. Пастух должен следить, чтобы овца стояла к солнцу хвостом, а не головой». И вот Клеон бегал по пастбищу, поворачивая овец хвостами к солнцу, а Лев с лаем носился за мальчиком и прыгал вокруг него. Долговязый, которому они мешали спать, вылезал из шалаша и бранился.

— С тебя же спросят, если Гелиос[94] поразит овцу стрелой! — огрызался Клеон.

Но не от усердия бегал он и загонял овец в тень. Он хотел в движении рассеять тоску по дому и подавить желание убежать от этих лугов и рощ, ставших для него тюрьмой.

День проходил за днем, и Клеон потерял им счет, а сын вилика не приходил.

Но каждые три — четыре дня приезжал на пастбище небольшого роста человек: жилистый, черный, словно высушенный на солнце, — старший пастух Мардоний. Он вел счет овцам и ягнятам.

Лев почему-то невзлюбил его. Всякий раз, как Мардоний брал ягненка от матки, Лев рычал, и только сердитый окрик Клеона удерживал его от нападения.

Старший пастух добродушно смеялся и хвалил усердие Льва: с таким сторожем можно не бояться за овец, как бы далеко ни ушла сотня. Мардоний никогда не забывал наградить бдительного пса чем-нибудь вкусным — куском солонины или костью от окорока. Лев не притрагивался к угощению, ожидая, чтобы хозяин сказал ему: «Возьми». Но и после разрешения ел с таким видом, точно делал Мардонию одолжение. Всякая попытка черного человечка прикоснуться к собаке вызывала у нее взрыв ярости, и старший пастух в конце концов отказался от мысли приручить ее.

Иногда после посещения Мардония пастухи угоняли овец на новое пастбище, погрузив колья, сетки и плетенки на лошадей, которых специально для этого держали при сотне. Всякий раз Клеон грустил, что они уходят от Александра.

Чем больше удалялись они от виллы, тем ленивей делался Долговязый, и Клеону становилось все труднее. Мардоний приказал, чтобы ночью пастухи сторожили овец по очереди. Но Долговязый часто засыпал, сидя у костра, и сицилийский пастух каждую ночь сам обходил загоны и долго потом стоял на холодной от росы траве, выжидая, не блеснут ли где зеленоватые огоньки волчьих глаз.

Лев, ночевавший между загонами, подходил к хозяину и, сжимая зубами его опущенную руку, требовал ласки. Потрепав его по голове, Клеон расталкивал уснувшего у костра Долговязого и снова забирался в шалаш, но долго еще прислушивался, не залает ли Лев, не послышатся ли конский топот или чужие голоса…

Раб с сыроварни приезжал теперь раз в неделю. Клеон поджидал его с нетерпением, потому что всякий раз он привозил какие-нибудь новости. Еще издали заслышав дребезжание его тележки, Клеон бежал к яме, в которой прятали они амфоры с заквашенным молоком, вытаскивал их и выстраивал у дороги. Если бы можно было погрузить их на ходу в движущуюся тележку, он бы это сделал — так хотелось ему выкроить побольше времени для разговоров. Глядя, как он суетится, Долговязый сплевывал сквозь зубы и с размаху бросался в траву. Теперь, забираясь в шалаш, он уже не говорил, что будет ждать человека с сыроварни. Он предоставил это Клеону и пальцем не желал пошевелить, чтобы помочь им грузить амфоры. Клеон был очень доволен, что никто не мешает ему слушать новости, которые сообщал раб с сыроварни, пока они ставят амфоры в корзины, привязанные к тележке. А рассказы его были один другого интереснее. И Клеон мог потом долго обдумывать то, что услышал.

Однажды раб с сыроварни рассказал, что какая-то женщина, по имени Фабия, приехала на виллу в сопровождении целого отряда вооруженных верховых и закупила сразу две сотни овец и кучу битой птицы. Вилику, который ей все это продал, она сказала, будто здесь, в окрестностях, приобрела имение и теперь обзаводится хозяйством… Но не странно ли, что ей в хозяйстве понадобилась такая масса битой птицы, да еще летом? На вилле среди рабов ходят слухи, будто женщину эту послал Спартак и овцы сенатора пошли на продовольствие отряду гладиаторов. Все рабы над этим исподтишка посмеиваются.