Всю дорогу ни один беглый раб не высунул головы из камышей. Никто не потревожил сон путников, и они добрались до маленькой пристани у храма Феронии без приключений.

Зевая и поеживаясь от утреннего холодка, пассажиры сошли на берег в священную рощу, зеленевшую вокруг храма богини — покровительницы всего произрастающего. Под деревьями, словно серебряное зеркало[86] Феронии, блестел водоем с ключевой водой. Умывшись святой водой и помолившись Диоскурам,[87] путники разбрелись по тропинкам, каждый в свою сторону. Для Луция уже была прислана лектика. И он, ожидая, пока выгрузят с парома поклажу, улегся на траве.

По приказанию Хризостома каждый раб взял на плечи тюк или корзину. На Льва также навьючили два мешка, и Клеон сам затянул ремни на груди собаки. Как объяснил Клеону все тот же раб, сверстник Луция, отсюда, сокращая путь, они пойдут пешком через горы; молодого господина понесут в лектике, а на самом крутом подъеме он поедет верхом. Луций любит карабкаться по тропинкам, и, кроме того, он дорожит временем, не то что старый господин или хозяйка, которые, отправляясь на виллу, едут со всеми удобствами по Аппиевой дороге до самой Кампании, что получается чуть ли не вдвое дольше.

— Мы готовы, господин, — сказал Хризостом.

Луций уселся в лектику, и восхождение началось. Хризостом шел впереди. По временам он останавливался, пропуская лектиариев, потом по-юношески быстро снова опережал их. Иногда он поднимался на какой-нибудь камень и смотрел назад, как идет растянувшийся цепочкой караван носильщиков. Солнце было почти в зените, когда на небольшом плато сделали привал. После легкого завтрака и недолгого отдыха двинулись дальше уже в ином порядке. Теперь впереди шли носильщики, за ними ехал верхом Луций, а Хризостом замыкал шествие. Узкая тропинка лепилась по краю обрыва, вплотную к скале, и Хризостом опасался пустить тут Луция вперед (недаром сложилась пословица: «Сколько рабов — столько врагов» — столкнут еще Луция в пропасть, а сами убегут к бунтовщикам), но выдать свои опасения насмешнику не смел и уговорил его последить за рабами и поклажей. Медленно, один за другим, пробирались невольники по краю обрыва, пока не спустились в долину. Здесь, на перекрестке двух дорог, Станиен построил для проезжающих кузницу.

Навстречу молодому хозяину из кузницы вышел широкоплечий раб в темной тунике, спущенной с правого плеча, чтобы удобнее было работать. Его светлая борода, лицо и длинные, схваченные обручем волосы были густо покрыты копотью. На обнаженной груди и спине пот проложил грязные полосы. Кузнец низко поклонился Луцию:

— Твой раб приветствует тебя, господин!

— Как дела, Германик? — весело спросил молодой человек, соскакивая с лошади. — Много зарабатываешь ты для отца в этой кузнице?

— Волей богов, колеса часто ломаются на наших дорогах, — сверкая зубами, улыбнулся кузнец. — А лошади на тропинках перевала теряют подковы. Это дает изрядный доход хозяину.

— Воображаю, как путники сердятся на богов за это! — усмехнулся Луций, усаживаясь в рэду.

Хризостом последовал за ним. Породистые лошади с места рванули и быстро умчали их вперед. Обернувшись посмотреть, как идут рабы, Хризостом вскрикнул:

— Бунт!.. Я предупреждал тебя! Уезжай скорее!

Выпрыгнув из рэды, домоправитель отважно пустился к взбунтовавшимся рабам.

Луций приказал остановить лошадей и с интересом стал наблюдать, как бежали назад к перевалу сицилиец и почти все рабы, а за ними — Хризостом и надсмотрщики. «Почему они бросились удирать у самого дома? — удивился Луций. — Непонятно!.. Сицилийский мальчишка впереди всех… Вот не ожидал от него такой прыти! Ага!.. Надсмотрщик таки нагнал его… вцепился в тунику…»

Луций высунулся в окошечко рэды и во весь голос крикнул:

— Держи его! Вяжи!.. — и тут же одернул себя: он-то чего волнуется? Хризостом и надсмотрщики сделают все, что надо.

«Мальчишка что-то объясняет. Вот они окружили мальчишку. Как смешно размахивают руками!.. Подошел Хризостом. Кажется, никакого бунта нет. Как всегда, выдумка старика… Интересно, о чем они говорят?… Мальчишка побежал дальше… Остальные вернулись…»

— Что там произошло? — спросил он, когда Хризостом возвратился.

— Да все этот сицилиец! Нянчится со своим псом! Забыли снять с собаки тюки, а она, видя, что люди сбросили поклажу, улеглась посреди дороги — и ни с места! Мальчишка побежал к ней, а Дриас, думая, что он хочет скрыться, погнался за ним. Остальные бросились за Дриасом, как овцы за бараном.

— Почему же ты недоглядел? — укорил домоправителя Луций. — Нельзя навьючивать на собаку тюки. Как только приедем на виллу, распорядись, чтобы ее выкупали и накормили.

Они подъехали к низкой стене. Привстав, Луций высунул голову в окошечко рэды. За стеной кипела работа. Полуголые, коричневые от загара рабы с лопатами и лейками окапывали и поливали молодые деревца — видно, не так давно здесь посаженные. Луций опустился на сиденье.

— Я всегда говорил, что здесь надо устроить питомник. Отец же почему-то раздумывал. У Катона ясно сказано: над посадками не надо размышлять, их надо делать. Я познакомил вилика с трудом Катона и вот… — Луний указал на работающих, прибавив: — Нет, он не глуп, наш вилик.

За стеной заметили рэду молодого хозяина. Раздались приветственные крики. Луций высокомерно улыбнулся Хризостому:

— Как видишь, твой ворон не причинил нам зла… и гладиаторы тоже.

Вилик Сильвин с утра наблюдал за уборкой господского дома. Рабы вытирали потолки и стены влажными губками, выбивали ковры, вытряхивали и развешивали занавеси, чистили бронзовые светильники и ножки столов. Под вечер Сильвин забежал к себе, чтобы с террасы, выходящей на дорогу, взглянуть, не едет ли хозяин.

— Я слежу, отец, не беспокойся! — повернулся к нему мальчик, стоявший у перил террасы. — Мать велела мне караулить и, как только покажется рзда, бежать предупредить тебя.

— Обо всем она успеет подумать! — одобрительно кивнул вилик и, подойдя к сыну, ласково опустил руку ему на плечо.

Стоя рядом, они молча глядели на дорогу, по которой с мотыгами на плечах возвращались с ближних огородов рабы. За ними, вздымая пыль, волочились цепи.

— Зачем ты приказал заковать их? — спросил мальчик.

— Неизвестно, кто из господ приедет; если старый, так он требует, чтобы с рабами обращаться построже. Теперь он будет, наверное, особенно придирчив.

— Из-за восстания?

— Уже успел пронюхать?… И откуда только ты все узнаешь, хотел бы я знать? — Откинув голову сына, Сильвин испытующе посмотрел ему в глаза. — Не следует разговаривать об этом с рабами.

— Да ведь мы тоже рабы… — Увидев, что отец нахмурился, мальчик поспешил объяснить: — Все арендаторы об этом говорят… Хотел бы я хоть издали посмотреть на Спартака! — мечтательно добавил он. — Я еще ни одного героя не видел.

— Александр! — сурово остановил его отец. — Если ты еще раз произнесешь это имя, я накажу тебя. А теперь взгляни: вон облако пыли. Наверное, это едет господин. А ты его прозевал. Вот как на тебя полагаться! Беги предупреди мать, а я пойду его встречу. — Широко распахнув ворота, Сильвин вышел на дорогу.

Облако выросло в клубящуюся тучу, в которой очертания людей, лошадей и мулов казались смутными, как в тумане. Приблизившись к воротам, туча заколебалась, остановилась, начала рассеиваться и оседать. Из рэды выпрыгнул Луций. Кланяясь господину, вилик пожалел, что отяготил людей цепями: молодой хозяин много раз говорил, что заковывать рабов бессмысленно — это мешает им работать.

На сером от пыли лице Луция весело сверкали глаза и зубы.

— Ванну!.. Ванну во имя богов!.. Я пропитан пылью, как губка… Не-ет, когда я стану хозяином этой виллы, я прежде всего позабочусь о дороге к перевалу! Трижды прав Катон: поблизости от имения необходимы хорошие дороги.