Александр, боясь отца, остался в доме. Он высунулся в окно, чтобы лучше видеть, как по рядам заметались надсмотрщики, и приподнялся на ложе хозяин, а Мардоний втянул голову в плечи, словно ожидая удара… Но вот, повысив голос, снова заговорил его отец, и Александр насторожился.

— Сицилиец воровал ягнят. Это еще увеличивает его вину, — добавил вилик.

«Как ему не стыдно! — возмутился Александр. — Он же знает правду!»

— Он невиновен… — снова раздались возгласы в задних рядах, куда не успели добраться надсмотрщики.

— Я невиновен, — громко сказал Клеон. — Боги свидетели: никогда не брал я чужого.

Стараясь заглушить его слова, Мардоний выкрикнул:

— Здесь есть живой свидетель! Второй пастух этой сотни! Честный, правдивый малый. Он первый заметил воровство. Дозволь говорить ему, господин.

Станиен уже раскаивался, что пренебрег советами Луция, Хризостома и вилика, и теперь, услышав, что против сицилийца есть второй свидетель, обрадовался: сейчас этот пастух все расскажет, и рабы успокоятся. Только не надо отступать перед ними.

— Пусть говорит, — кивнул он, стараясь казаться хладнокровным.

— Эй, Долговязый! — позвал Мардоний.

Клеон закрыл глаза и прижался лицом к столбу: «Долговязый заодно со старшим… Видно, так было с самого начала… а я не понимал… Неужели рабы им поверят?»

— Когда вилик послал меня к Мардонию, — начал рыжий пастух, — он дал мне собаку…

— Говори о том, как на пастбище пришел сицилиец, а' не ты, — подсказал Мардоний.

Отмахнувшись от него, Долговязый продолжал:

— А старший пастух сказал, что собака больна, и увел ее…

— Он говорит не то! — крикнул Мардоний. — Прикажи ему говорить о сицилийце, господин!

— Говори о сицилий… — начал было Станиен, но его слова заглушила скороговорка Долговязого, который зачастил так, что все, кто знал ленивого пастуха, диву дались.

— …А потом сказал, будто бросил собаку волкам, — торопливо сыпал Долговязый, глотая концы фраз, — чтобы спастись самому. А у меня стали пропадать ягнята… и овцы… а он ругался… почему не смотрю… волки дерут овец… А я смотрел… Ни одной обглоданной косточки… И волки не выли… И следов не было…

— Лентяй и лгун! — завопил Мардоний. — Не слушай его, господин! Они, видно, стакнулись. Наверное, и воровали вместе. Может, он только из трусости не убежал в шайку Спартака!

Станиен с той минуты, как Долговязый перебил его, сидел, выпучив глаза, и понимал только одно: рабы недопустимо распустились, и виноват в этом вилик.

— К столбу и этого! — прохрипел он, приходя в бешенство от дерзости рыжего пастуха.

Отбиваясь от накинувшихся на него надсмотрщиков, Долговязый продолжал кричать:

— Воровали вовсе не мы!.. Я только не смел донести!.. Воровал старший… — Оглушенный ударом, Долговязый свалился на землю.

«Он мне друг! — ликовал Клеон. Это сделали Береника и кузнец!»

— Помогите нам, друзья! — крикнул он в сгустившуюся темноту.

— Освободи их! — откликнулись рабы.

Станиену показалось, что рабы придвинулись к нему, и волосы на голове его зашевелились.

— Факелы! — крикнул он. — Вилик!

— Зажечь факелы! — приказал Сильвин и, наклонившись к хозяину, тихо сказал: — Я предупреждал тебя…

— Ты ответишь за этот позор… — прошипел Станиен.

В руках надсмотрщиков появились факелы. Но темнота от этого не рассеялась, а, казалось, сгустилась. И уж чудилось Станиену: не сто, а тысяча рабов прячется в тени построек.

— Отпусти их! — требовали рабы, надвигаясь.

«Только не бежать! — уговаривал себя Станиен. — Бежать нельзя. Накинутся, как собаки. Даже в Риме рабы убивают господ. А здесь могут растерзать, сжечь, ограбить. И эти гладиаторы рядом. Боги, спасите! Главное — спокойствие… Встать и спокойно сказать: „Стало слишком темно. Мы отложим экзекуцию на завтра“. Только не уступать!» Он оглянулся, ища Хризостома… Домоправитель исчез. Только слуги стояли на прежних местах. «Будут ли они верными до конца? Надо напугать рабов».

Станиен поднялся.

— Молчать! — закричал он, но вместо грозного окрика из его горла вырвался испуганный писк. Чувствуя, что все потеряно (даже собственный голос ему изменил), Станиен перестал сдерживаться и завизжал: — Всех бичевать!.. Всех! Всех!

Рабы ответили ему криком. Помня наставления Сильвина, надсмотрщики бросились к хозяину и загородили его, размахивая факелами. Между Станиеном и толпой рабов встала огненная стена. Блеснуло несколько клинков. Вид обнаженных мечей не испугал, а разъярил рабов. Склонив бородатые лица, они, словно буйволы, ринулись на кучку защитников Станиена. Мардоний оцепенел с ножом в руке.

Александр издал воинственный клич и помчался во двор.

Он хотел вмешаться в драку, он хотел свалить ловким ударом Мардония, он хотел рассказать Клеону, что Лев жив; царапаясь, лягаясь и ныряя под ноги дерущихся, он пробивался к столбу для бичевания.

Клеон чувствовал себя покинутым.

— Долговязый! — тихо позвал он.

Долговязый неподвижно лежал на земле.

Мардоний стряхнул с себя оцепенение: «Хозяина сейчас убьют. Надо бежать!»

— Долговязый! — громче позвал Клеон. — Развяжи меня.

Свирепо осклабясь, Мардоний выхватил нож.

— Сейчас я тебя развяжу!

Он размахнулся, целясь в шею Клеона, но сзади кто-то сильно рванул его за плечо и опрокинул навзничь. Чье-то колено прижало Мардония к земле. Он увидел над собой курчавую голову кузнеца и простонал:

— Я хотел разрезать веревки… освободить мальч…

Кузнец вырвал из его руки нож:

— А скольких еще ты этим «жезлом свободы» отправил к Харону? — И Гефест занес над Мардонием его собственный нож.

В это время подбежал Александр.

— Что ты делаешь? — крикнул он, забыв, что сам собирался расправиться со старшим пастухом.

Кузнец поднялся с земли, и сын вилика в страхе отступил перед ним.

— Что ты сделал? — повторил он.

— Убил врага! Иди домой! Детям здесь не место.

Как только в толпе рабов раздались крики, Хризостом отступил в тень сараев и, проскользнув между постройками, побежал. Он спешил к господскому дому с одной мыслью — спасти Луция.

Посреди спальни молодого Станиена лежал пушистый ковер из Киликии. Возле низкого ложа, которое поддерживали бронзовые львиные лапы, стояла серебряная статуя Фемиды[105] с весами в вытянутой руке. В каждой чашке весов пылал опущенный в благовонное масло фитиль. Свет был достаточно ярок, и Луций, растянувшись на ложе, читал. На футляре, брошенном у постели, было выведено пурпурной краской: «Гесиод. Труды и дни».[106]

Луций повторил последнюю строку и, подперев щеку рукой, задумался:

«Почему стали мы презирать труд?… Вероятно, наши предки, становясь богаче, доверили рабам всю работу, а потом вообще стали смотреть на физический труд, как на рабское занятие. А между тем Цинциннат[107] сам обрабатывал свое поле, и это не помешало сенату дважды облечь его властью диктатора! Когда отец умрет, я отдам Гаю северную виллу, а здесь буду хозяйничать сам. А чтобы не очень утомляться, отдам побольше земли в аренду. Арендаторы будут благословлять меня… Но что за шум?» — прервал он свои размышления. Поднявшись с ложа, он подошел к окну и распахнул его.