— Все эти устои сплошная ложь. — Кестрель сжала хрупкую ножку бокала.

Отец взглянул на напряженную руку дочери, накрыл ее своей ладонью, а потом тихо и спокойно произнес:

— Правила придумывал не я. Таков закон империи. Сражайся — и обретешь независимость. Не хочешь сражаться — мирись с ограничениями. Так или иначе, живи по закону. — Он поднял указательный палец. — И не вздумай жаловаться.

«Тогда просто буду молчать», — решила про себя Кестрель. Она резко убрала руку и встала. Ей опять вспомнился купленный раб, который превратил молчание в оружие. Его выставили на продажу, толкали, разглядывали и заставляли подчиняться. Потом насильно отмыли, остригли и переодели. И, несмотря на это, он не позволил себя растоптать.

Кестрель умела чувствовать внутреннюю силу духа в других людях, как и ее отец. Светло-карие глаза генерала Траяна недобро сощурились.

Она развернулась и вышла из комнаты. Стремительно прошагав по коридорам северного крыла виллы, Кестрель остановилась перед большой двустворчатой дверью и распахнула ее. В темноте она легко нащупала маленькую серебряную шкатулку и масляную лампу, которую без труда зажгла вслепую. Пальцы сами знали, что делать. Играть вслепую Кестрель тоже умела, но сейчас ей особенно не хотелось промахнуться мимо клавиши. Весь день она только и делала, что совершала ошибки.

Кестрель обошла стоявшее в центре комнаты фортепиано и провела ладонью по его гладкой полированной поверхности. Этот инструмент был среди немногих вещей, которые семья привезла с собой из столицы. Пианино принадлежало матери.

Кестрель распахнула стеклянные двери в сад и глубоко вдохнула ночной прохладный воздух. Пахло жасмином. Она представила себе раскрывшиеся в темноте маленькие соцветия с острыми совершенными лепестками и снова почему-то вспомнила про раба.

Она взглянула на свою руку-предательницу, которая так своевольно поднялась на аукционе, заставив сделать ставку. Покачав головой, девушка отвернулась от окна. Хватит об этом думать.

Кестрель села за инструмент и окинула взглядом ровный ряд черных и белых клавиш. Когда отец велел ей позаниматься, он, разумеется, имел в виду не это. Речь шла о ежедневных тренировках с капитаном стражи. Но Кестрель не хотела сейчас брать «иглы»[ «Иглы» — маленькие ножи, которыми можно биться в ближнем бою или метать издалека.] или другое оружие, которое отец требовал освоить.

Руки легли на клавиатуру. Кестрель совсем легко пробежалась пальцами по клавишам, так, что спрятанные внутри инструмента молоточки даже не коснулись металлических струн.

Она глубоко вздохнула и начала играть.

«Она про меня забыла…»

Прошло три дня, а хозяйка дома, похоже, так и не вспомнила о своей покупке, которая увеличила число слуг генерала до сорока девяти. Новый раб сам не понимал, рад он этому или нет.

Первые два дня прошли в блаженстве. Он уже не помнил, когда ему в последний раз позволяли сидеть без дела. Приготовленная ванна была горячей, а на мыло он и вовсе уставился в неприкрытом изумлении. Оно чудесно пенилось и имело давно забытый запах.

После бани кожа была как новая. Коваль упрямо вздернул подбородок, когда другой раб подошел остричь ему волосы, и потом время от времени пытался по привычке поправить пряди, однако на второй день понял, что без них не так уж и плохо. Лучше видно мир вокруг.

На третий день за ним явился управляющий.

До его прихода Коваль, не приставленный ни к какой работе, свободно бродил по поместью. Коричневато-желтые стены виллы вспыхнули на солнце, потом медленно потускнели. В дом попасть было нельзя, но он пока осматривал его снаружи, считал окна и двери. Юноша лежал на траве, чувствуя, как теплые стебельки щекочут ладони, и радовался, что руки еще не окончательно огрубели. Он запоминал, в каких комнатах раньше всего темнеет; разглядывал кроны апельсиновых деревьев; иногда ненадолго проваливался в сон.

Другие рабы делали вид, что не замечают его. Поначалу они бросали недовольные взгляды, полные непонимания и зависти. Ковалю было все равно. После того как его отвели в невольничий барак, внешне напоминавший конюшню, он быстро понял иерархию, сложившуюся у здешних гэррани: тут ему отвели последнее место.

Кормили Коваля так же, как и всех, и когда кто-нибудь интересовался, почему ему не дали работы, он только пожимал плечами. На все вопросы молодой раб отвечал односложно, чаще слушая, что говорят другие.

На третий день он начал мысленно составлять карту хозяйственных построек: невольничий барак, конюшни, казармы генеральской стражи, кузница, несколько небольших сараев, маленький домик у сада. Поместье было большим, особенно для города. Повезло, решил Коваль, что ему позволили столько времени гулять без дела.

Он сидел на пригорке возле сада и с возвышения издали заметил управляющего, который направлялся к нему. Отлично! Значит, он верно предположил, что дом генерала Траяна трудно будет оборонять, если знать, откуда атаковать. Вероятно, это поместье досталось генералу, потому что было самым большим и красивым в городе. Здесь могли расположиться личная охрана и много лошадей. Однако поросшие деревьями холмы, окружавшие дом, давали преимущество нападающим. Раб удивился, как сам военачальник этого не заметил. С другой стороны, валорианцам еще не приходилось встречать врага в собственном доме.

Коваль резко оборвал размышления, которые едва не пробудили воспоминания. Усилием воли он превратил свою память в скованную морозом землю, твердую и бесплодную.

Раб сосредоточил внимание на управляющем, который, тяжело дыша, поднимался на пригорок. У генерала было мало слуг-валорианцев. Однако должности управляющего и экономки слишком важные, чтобы доверить их гэррани. Должно быть, этому человеку платили немало. По крайней мере, на нем была дорогая одежда из золотистой ткани, которую так любили валорианцы. Когда управляющий подошел ближе, Коваль расслышал, как тот бормочет валорианские ругательства, и понял, что адресованы они ему.

— Ты, — управляющий говорил по-гэррански с сильным акцентом. — Вот ты где, ленивый бездельник!

Раб вспомнил имя управляющего — Харман, но промолчал, дав тому возможность выместить злобу. Харман очень забавно коверкал гэрранский язык: произношение у него было просто смехотворное, а грамматика и того хуже. Он преуспел только в том, что освоил обширный словарь ругательств.

— Идти со мной. — Управляющий резко махнул рукой, показывая, что нужно следовать за ним.

Коваль быстро сообразил, что его ведут в кузницу.

У входа их ждала служанка-гэррани. Коваль узнал ее, хотя видел всего несколько раз, в столовой и перед сном. Девушку звали Лира, она работала в доме. Она была хорошенькая и настолько юная, что, наверное, даже не помнила войну.

Харман заговорил с ней по-валориански. Коваль терпеливо слушал, как Лира переводит.

— Леди Кестрель не до тебя, так что я, — девушка покраснела, — в смысле, он, — Лира указала на Хармана, — решил дать тебе работу. Обычно стражники генерала сами занимаются починкой старого оружия, а для изготовления нового приглашают валорианского кузнеца из города.

Коваль кивнул. Валорианцы редко обучали своих гэрранских рабов кузнечному делу. Достаточно было заглянуть в кузницу, чтобы понять почему. Нужна недюжинная сила, чтобы управляться с тяжелыми инструментами и мехами.

— Теперь этим будешь заниматься ты, — продолжила Лира, — если докажешь, что годишься для такой работы.

Коваль промолчал, и Харман продолжил. Лира перевела:

— Сегодня ты будешь делать подковы.

— Подковы? — Это было слишком просто.

Лира сочувственно улыбнулась. Она снова заговорила, и на этот раз ее голос прозвучал иначе, более естественно, чем когда она переводила слова Хармана:

— Это испытание. До заката нужно сделать как можно больше подков. Подковывать лошадь ты тоже умеешь?

— Да.

Судя по лицу Лиры, ответ ее расстроил. Она перевела слова раба Харману.