Остальные рабы постепенно перестали его сторониться, начали заговаривать с ним в столовой и уже не так осторожничали в его присутствии. На конюшне к Арину настолько привыкли, что солдаты даже перестали его замечать. Время от времени он узнавал новости об учениях за стенами города. Как-то раз речь зашла о событиях десятилетней давности. Арин стоял, сжимая уздечку побелевшими пальцами, пока стражники обменивались рассказами о том, как генерал Траян, в ту пору еще лейтенант, прошел с отрядом от гор до побережья, сметая все на своем пути, и положил конец Гэрранской войне. Потом Арин медленно разжал пальцы и вернулся к работе.

Однажды во время ужина Лира села рядом с ним. Она долго смущалась, искоса поглядывая на Арина, прежде чем спросила:

— Кем ты был до войны?

Он приподнял бровь.

— А ты?

Лира помрачнела.

— Не помню.

— Вот и я тоже, — ложью на ложь ответил Арин.

Правила он никогда не нарушал. Другие рабы порой поддавались искушению сорвать апельсин в роще между кузницей и бараком. Фрукт торопливо чистили и съедали, а яркую кожуру закапывали в землю. Временами за ужином, неизменно состоявшим из хлеба и порции рагу, Арин тоже об этом подумывал. Когда приходилось идти через рощу, он с трудом сдерживался — от цитрусового запаха в горле пересыхало. Но Арин не притрагивался к господским апельсинам. Он отводил взгляд и шел своей дорогой.

Наверное, он прогневил кого-то из богов. Может быть, бога смеха? Беззаботный и лишенный чувства сострадания, тот увидел примерное поведение Арина, усмехнулся и решил, что дальше так продолжаться не может.

Наступали сумерки. Арин возвращался из конюшни и вдруг услышал эти звуки. Музыка. Он замер. В первую секунду Арину показалось, что сны, приходившие к нему каждую ночь, необъяснимым образом настигли его наяву. Но мелодия все лилась, прорываясь сквозь шум деревьев и звон цикад, и Арин понял, что слышит ее на самом деле.

Музыка доносилась из господского дома. Ноги точно заколдованные сами понесли его туда, и, прежде чем Арин успел осознать, что происходит, его разум тоже оказался под властью чар. Чистые, прозрачные звуки мчались один за другим, сливаясь, как морские течения. Потом все стихло.

Арин поднял голову. Он стоял на поляне. В просвете между деревьями виднелось темнеющее небо. Приближалось время отбоя. Арин почти пришел в себя и готов был повернуть назад, когда ветер вновь принес несколько тихих нот. Теперь музыка звучала медленно и в другой тональности. Ноктюрн. Арин зашагал дальше, к саду. На первом этаже виллы за стеклянными дверями горел свет. Время отбоя давно подошло, но Арину было все равно.

Он увидел, кто сидит за фортепиано. На лицо девушки падал свет. Она нахмурилась, склонившись над инструментом на особенно сильном, тревожном пассаже, а потом легко коснулась нескольких высоких нот.

Незаметно наступила ночь. Арин знал, что рано или поздно девушка поднимет взгляд, но вовсе не боялся быть замеченным. Всем известно: глаза, привыкшие к свету, не сразу заметят, что творится в темноте.

Управляющий вновь поймал Кестрель у дверей.

— Собираетесь в город? — спросил он, встав у нее на пути. — Не забывайте, госпожа, что вам нужна…

— …свита. Я знаю.

— Так приказал сам генерал.

Кестрель решила, что будет справедливо в отместку немного позлить Хармана.

— Тогда можешь послать за кузнецом.

— Зачем?

— Он будет меня сопровождать.

Управляющий ухмыльнулся было, но потом понял, что она не шутит.

— Он не годится.

Кестрель и сама это прекрасно знала.

— Он угрюмый, — продолжил Харман, — строптивый. Я слышал, он вчера явился после отбоя.

Кестрель было все равно.

— Да и с виду он сущий дикарь…

— Так вели его причесать и переодеть.

— Леди Кестрель, он опасен. Вы неопытны, вот и не понимаете. Не замечаете очевидных вещей.

— Вот как? Зато тебя я вижу насквозь. Как и то, что по твоему приказу кузнец за две недели наделал сотни подков, в то время как покупали его, чтобы ковать оружие. А еще я вижу, что в конюшне хранится лишь малая часть тех подков. Непонятно только, куда подевались остальные. Полагаю, они отправились прямиком на рынок, где их выгодно продали. А полученные деньги могли превратиться, скажем, в часы из драгоценного металла.

Управляющий запоздало потянулся к золотой цепочке, свисавшей из кармана.

— Делай, как я говорю, Харман, иначе пожалеешь.

Арина можно было отослать на кухню, как только они добрались до поместья Джесс. Находясь в доме, Кестрель имела полное право отпустить свиту. Но она велела рабу остаться в гостиной. Подруги пили прохладный чай с листьями османтуса и ели пирожные с гибискусом и апельсиновыми дольками. Арин неподвижно замер у дальней стены. В темно-синем наряде он почти сливался со шторой, но Кестрель ни на секунду не забывала о его присутствии.

На нем была, как положено, рубашка с высоким воротничком — так одевались гэрранские аристократы до войны, а теперь носили все домашние рабы мужского пола. Только вот обычно они не смели смотреть на господ с таким неприкрытым презрением. По крайней мере, длинные рукава закрывали сильные руки Арина, покрытые шрамами, которые сразу же выдали бы род его занятий. Кестрель, однако, подозревала, что Арин скрывает кое-что поважнее. Краем глаза она все время следила за ним. У Кестрель появилась теория, которая требовала подтверждения.

— Кузены Тренекс опять взялись за старое, — поделилась новостью Джесс и стала в подробностях описывать недавнюю дуэль.

Лицо Арина выражало невыносимую тоску. Разумеется, любой, кто не говорит по-валориански, заскучал бы в такой ситуации. Впрочем, Арин наверняка выглядел точно так же, даже если бы все понимал. А Кестрель подозревала, что так оно и было.

— Честное слово, — воскликнула Джесс, теребя те самые сережки, которые купила для нее Кестрель, — в конце концов один из них убьет другого и заплатит откуп!

Кестрель вспомнила тот единственный раз, когда Арин обратился к ней по-валориански. Как он произнес слово «нет» — совсем без акцента! Еще он знал, что значит имя «Ланс». Может, в этом и не было ничего особенного: кузнецу наверняка приходилось ковать для валорианцев самое разное оружие. И все-таки Кестрель показалось странным, что Арин знает это слово. Хотя скорее то, как легко он уловил его в потоке речи.

— Поверить не могу, до пикника у леди Фарис осталось несколько дней! — продолжала щебетать Джесс. — Давай ты заедешь за час и отправишься с нами на прием? Братец просил тебя пригласить.

Кестрель представила, как неловко будет сидеть в одной карете с Ронаном.

— Пожалуй, я лучше доеду одна.

— Какая ты зануда! — Джесс замолчала в нерешительности, но потом добавила: — К слову, Кестрель, когда мы будем на пикнике, ты не могла бы вести себя менее… странно?

— Менее странно?

— Ну, ты же знаешь, все считают тебя немного эксцентричной…

Об этом Кестрель была осведомлена прекрасно.

— Ты не подумай, тебя все равно любят. Просто когда ты дала свободу своей няне, было столько разговоров. Все бы уже забыли, но ты вечно норовишь выкинуть что-нибудь подобное. Все ведь знают, например, что ты играешь на пианино… Не то чтобы я осуждала, но все-таки.

Об этом они уже говорили, и не раз. Беда была в том, с каким упорством Кестрель занималась музыкой: играй она время от времени, как ее мать, никто бы не обратил внимания. К тому же до войны гэррани невероятно высоко ценили музыку. Если бы не этот факт, возможно, сейчас к ней относились бы по-другому. Но валорианцы полагали, что музыкой следует наслаждаться в расслабляющей атмосфере, слушая чужую игру. Большинству почему-то не приходило в голову, что играть и слушать одновременно может быть еще приятнее.

Джесс все не умолкала:

— И теперь этот аукцион… — Она с недоверием посмотрела на Арина.

Кестрель тоже перевела взгляд на кузнеца. Его лицо по-прежнему выражало безразличие, но ей показалось, что раб прислушивается к разговору.