– Довольно громкое одобрение из уст такой женщины, как вы, – поднял брови Линскотт. – Нам всем прекрасно известно, Клодина, что ваша лепта в написании этих законов не меньше, чем Эдвина.

– Вы слишком добры, – пробормотала она, глядя в бокал. – Я всего лишь жена высокопоставленного человека. Вряд ли обо мне стали грустить и быстро забыли бы о моем существовании, сверни я себе шею нынче вечером. А Эдвина будут помнить долго и добрым словом.

Линскотт озадаченно уставился на ее макушку.

– Клодина слишком низкого о себе мнения, – встрял Далтон. Он заметил безупречно одетого в длиннополый красный сюртук мажордома, открывающего двойные двери. За этими дверями гостей поджидали чаши для омовения рук. В каждой плавали лепестки роз.

– Полагаю, вам известно, кто сегодня почетный гость? – обратился Далтон к Директору.

– Почетный гость? – нахмурился Линскотт.

– Представитель Имперского Ордена. Высокопоставленный имперец по имени Стейн. Приехал передать нам слова императора Джегана. – Далтон отпил вина. – Суверен тоже прибыл, чтобы услышать послание.

Услышав новость, Линскотт вздохнул. Теперь он понял, зачем его пригласили вместе с другими Директорами на то, что они посчитали не более чем самым обычным пиром в поместье. Суверен, в интересах безопасности, редко заранее предупреждал о своем появлении. Он прибыл со своей личной охраной и большим штатом прислуги.

Тереза просияла и лучисто улыбнулась Далтону, с нетерпением ожидая развития событий. Клодина смотрела в пол.

– Дамы и господа, ужин подан! – провозгласил мажордом.

Она воздела руки-крылья и сильным глубоким голосом запела старинную балладу, древнюю, как миф.

Колокола прозвонили трижды, и на зов их явилась смерть.

Колокола прозвонили трижды, и на зов их явилась смерть.

Колокола прозвонили трижды, и на зов их явилась смерть.

Колокола прозвонили трижды, и на зов их явилась смерть.

Колокола прозвонили трижды, и на зов их явилась смерть.

Колокола смолкли, и Гора убила их всех.

И Гора похоронила их всех.[1]

Молодая певица завершила свою зачаровывающую песню на невероятно длинной ноте, и гости разразились шквалом аплодисментов.

Это была древняя баллада о Йозефе Андере, и лишь по одной этой причине ее любили все. Далтон как-то однажды пересмотрел все древние тексты в попытке узнать смысл песни, но не нашел ничего, что могло бы пролить свет, к тому же слова баллады варьировались, поскольку версий существовало несколько. Это была одна из тех песен, смысл которых никто толком не понимает, но все очень любят, потому что в ней совершенно очевидно отражалась победа, одержанная некогда всеми глубоко уважаемыми основателями Андерита. По традиции эта чарующая мелодия исполнялась лишь в особо торжественных случаях.

По какой-то странной причине Далтону показалось, что сейчас слова песни более понятны ему, чем прежде. У него возникло ощущение, что он вот-вот поймет смысл. Но ощущение исчезло так же быстро, как появилось, и Кэмпбелл переключился на другое.

Длинные рукава певицы коснулись пола, когда она поклонилась Суверену, а затем рукоплещущим гостям, сидящим за головным столом рядом со столом Суверена. Расшитый золотом шелковый балдахин прикрывал оба головных стола. Откинутые края балдахина поддерживали андерские копья вдвое больше обычных. Это создавало эффект, будто головные столы стоят на подмостках, что, по мнению Далтона, было недалеко от истины.

Певица поклонилась остальным гостям, сидящим за длинными столами по обе стороны приемного зала. Рукава ее наряда были отделаны белыми совиными перьями, и когда она во время исполнения воздевала руки, то походила на крылатую женщину, некое странное существо из тех времен, о которых говорилось в ее песне.

Стейн, сидевший рядом с министром и его женой, вяло аплодировал и явно прикидывал, как молодая певица будет выглядеть без перышек. Сидящая по правую руку Далтона Тереза хлопала, сопровождая аплодисменты криками «браво!». Далтон, тоже хлопая, подавил зевок.

Певица удалилась, приветственно помахав раздающемуся ей вслед одобрительному свисту. Когда она исчезла, в зал вошли четыре оруженосца с платформой, на которой возвышался марципановый корабль, плывущий по марципановым волнам. Надутые паруса были, судя по всему, сделаны из сахара.

Естественно, сие произведение служило лишь для того, чтобы объявить, что следующие блюда будут рыбными, как преследуемый пряничными гончими пряничный олень, прыгающий в кусты остролиста, за которыми прятался желейный кабан, анонсировал мясные блюда, а фаршированный орел, с крыльями, распростертыми над бумажной панорамой города Ферфилда, предшествовал дичи. На галерее звон фанфар и барабанная дробь возвестили о прибытии следующей перемены.

Перемен было уже пять, и каждая состояла не меньше, чем из дюжины блюд. Сие означало, что предстоит еще семь перемен, и в каждой по крайней мере по двенадцать блюд. Между переменами гостей развлекали музыканты, жонглеры, трубадуры и акробаты, а по столам по кругу пускалось дерево с засахаренными фруктами. В подарок гости получили, ко всеобщему восторгу, механических лошадок.

Среди разнообразия мясных блюд было и обожаемое Терезой мясо молодняка – молочные поросята, телята, оленята и медвежонок, стоящий на маленьких лапках. Медвежонка переносили от стола к столу, и за каждым столом шкура, прикрывающая зажаренную тушку, отодвигалась в сторону, чтобы слуги могли отрезать ломти мяса гостям. Дичь – пудинг из лебяжьих шей, воробьи, столь любимые министром за их афродизийный эффект, горлицы, орлы и запеченные павлины, которых снова оперили и при помощи проволоки закрепили так, что казалось, будто летит стая.

Никто не рассчитывал, что такое количество пищи будет съедено. Нет, такое разнообразие было не только для того, чтобы у гостей имелся обширный выбор, но и для того, чтобы поразить их изобилием. Визит в поместье министра культуры был знаменательным событием, а для многих даже становился предметом обсуждения и бесед на многие годы.