Спальня помещалась в просторной угловой комнате. Окна выходили на три стороны, и в то лето здесь было прохладно. По ночам до них доносился запах сосен и моря. Дэвид работал в комнате, расположенной в самом конце дома. Он начинал рано, а когда заканчивал, шел к Кэтрин, и они отправлялись загорать и плавать в закрытую бухту в скалах. Иногда Кэтрин уезжала в город на машине, и, закончив работать, он брал себе что-нибудь выпить и ждал ее на террасе. После абсента пить аперитив было совершенно невозможно, и он перешел на виски с содовой.

Это радовало хозяина, который с приездом Бернов неплохо оборачивался в мертвый летний сезон. Повара он не нанимал: готовила его жена. Одна горничная прибирала в комнатах, а учившийся на официанта племянник прислуживал за столом.

Кэтрин нравилось водить малолитражку, и она ездила за покупками в Канны и Ниццу. Большие, торгующие в зимнее время магазины были закрыты, но она отыскивала немыслимые яства и отличные крепкие напитки, а также открывала места, где можно было покупать книги и журналы.

Четыре дня Дэвид усердно работал. После полудня они загорали на песчаном берегу новой, открытой ими бухты, плавали до изнеможения, а домой возвращались вечером, и соль, высыхая, покрывала их спины и волосы, и они заказывали что-нибудь выпить, принимали душ и переодевались.

В постели их обдувал ветер с моря. Было прохладно, и они лежали в темноте под одной простыней, прижавшись друг к другу, и Кэтрин сказала:

— Я хочу тебе кое-что сообщить.

— Знаю.

Она наклонилась над ним, взяла его голову в ладони и поцеловала.

— Мне так хочется. Можно? Правда?

— Конечно.

— Я так рада. У меня столько планов, — сказала она. — На этот раз ничего плохого и сумасбродного.

— Что же это за планы?

— Могу рассказать, но лучше показать. Мы сделаем это завтра же. Ты поедешь со мной?

— Куда?

— В Канны, туда, где я была в прошлый наш приезд. Он очень хороший парикмахер. Мы подружились, и он даже лучше, чем тот, в Биаррице. Он сразу все понял.

— Что ты там делала?

— Зашла к нему сегодня утром, пока ты работал, объяснила, что мне нужно, он все понял и считает, что мне пойдет. Я сказала, что еще не решила окончательно, но если решу, то постараюсь уговорить постричься и тебя.

— Это как?

— Увидишь. Пойдем вместе. У нас будут короткие волосы, чуть-чуть зачесанные назад и набок. Ему не терпится постричь нас. Должно быть, потому, что ему безумно нравится «бугатти». Ты боишься?

— Нет.

— Мне просто не терпится. По правде говоря, он предлагает слегка подсветлить волосы, но мы боялись, ты не согласишься.

— Они и так посветлели от солнца и морской воды.

— У него получится лучше. Он говорит, что может сделать нас белокурыми, как скандинавы. Представь себе, как будет красиво на фоне загара. Твои тоже можно подсветлить.

— Нет. Я буду чувствовать себя неловко.

— Какая разница, все равно тебя здесь никто не знает. Так или иначе, они выгорят за лето. — Он промолчал, и она сказала: — Ты можешь не красить. Покрашусь я, и, может быть, тебе тоже захочется. Посмотрим.

— Не фантазируй, дьяволенок. Завтра я встану пораньше и буду работать, а ты спи сколько хочешь.

— Тогда пиши и для меня, — сказала она. — Не важно, даже если я вела себя плохо. Напиши о том, как сильно я тебя люблю.

— Я почти написал.

— Сможешь опубликовать, или все так плохо?

— Я только попробовал описать все, что с нами было.

— Я смогу прочесть?

— Если получится.

— Я уже счастлива, и мы не дадим ни одного экземпляра ни на продажу, ни критикам, и тогда не будет газетных вырезок, и ты не станешь задаваться, и это останется навсегда только для нас.

Дэвид Берн проснулся, когда уже рассвело, надел шорты и рубашку и вышел из комнаты. Ветер с моря стих. Море было спокойно, и в воздухе пахло росой и соснами. Он прошел босиком по каменным плиткам террасы в дальнюю комнату и сел за рабочий стол. На ночь окна не закрывали, и с прохладой в комнату проникло ощущение надежды, какое бывает только ранним утром.

Он писал о том, как они ехали из Мадрида в Сарагосу, и дорога то поднималась вверх, то падала вниз, а когда они на скорости мчались по красным холмам, Кэтрин поравнялась с экспрессом и легко обошла его, минуя вагон за вагоном, тендер машиниста, кочегара и, наконец, носовую часть паровоза, а потом дорога свернула влево, и Кэтрин переключила скорость, но поезд скрылся в туннель.

— Я обогнала его, — сказала Кэтрин. — Но он спрятался под землю. Я смогу еще догнать поезд?

Он посмотрел на карту и сказал:

— Не скоро.

— Тогда пусть себе едет, а мы полюбуемся природой.

Дорога стала подниматься, появились тополя, росшие по берегу реки, дорога пошла совсем круто вверх, и он почувствовал, как напряглась машина, а когда подъемы кончились, Кэтрин снова с облегчением переключила скорость.

Позже, услышав в саду ее голос, он перестал работать. Он закрыл чемодан с исписанными тетрадями и вышел из комнаты, заперев за собой дверь. Горничная, убирая комнаты, воспользуется запасным ключом. Кэтрин завтракала, сидя на террасе. Стол был накрыт скатертью в красную и белую клетку. На Кэтрин были купленная в Ле-Гро-дю-Руа свежевыстиранная, севшая и сильно выцветшая полосатая блуза, новые брюки из серой фланели и эспадрильи.

— Привет, — сказала она. — Я не могла дольше спать.

— Ты чудесно выглядишь.

— Спасибо. Я и чувствую себя чудесно.

— Где ты взяла эти брюки?

— Заказала в Ницце. У хорошего портного. Тебе нравятся?

— Прекрасно сшиты. Но выглядят необычно. Ты поедешь в них в город?

— Во-первых, не в город, а всего лишь в Канны, да еще не в сезон. На следующий год все будут так ходить. Уже сейчас они носят такие же блузы, как у нас. Юбка сюда не подходит. Ты ведь не против, правда?

— Конечно, нет. Вполне хорошие брюки. Просто вид у них чересчур отутюженный.

После завтрака, пока Дэвид брился и принимал душ, надевал поношенные спортивные брюки, рыбацкую блузу и искал свои эспадрильи, Кэтрин переоделась в голубую полотняную рубашку с открытым воротом и плотную белую полотняную юбку.

— Так мы выглядим лучше. Брюки вполне годятся для этих мест, но для такого утра они слишком шикарны. Мы их прибережем.

Парикмахер, месье Жан, встретил их по-приятельски, но слишком деловито. Он был примерно одного возраста с Дэвидом и больше походил на итальянца, чем на француза. Усаживая Кэтрин в кресло, месье Жан сказал:

— Я постригу ее так, как она просит. Вы не возражаете, месье?

— У вас своя компания, — сказал Дэвид. — Я в ваши дела не вмешиваюсь.

— Может, лучше было бы начать с месье? — сказал парикмахер. — А вдруг у нас не получится?

Но он уже начал осторожно и очень мастерски стричь Кэтрин, и Дэвид внимательно смотрел на ее загорелое посерьезневшее лицо, оттененное плотно завязанной на шее накидкой. Она следила в ручное зеркальце за бегающими вверх-вниз расческой и ножницами. Мастер работал точно скульптор, сосредоточенно и серьезно.

— Я думал о вас весь вечер и утро, — сказал парикмахер. — Я понимаю, вы можете мне не поверить, месье. Но для меня это так же важно, как для вас ваше ремесло.

Он отступил назад, чтобы посмотреть на творение своих рук. Потом еще яростнее заработал ножницами и наконец повернул кресло так, чтобы большое зеркало отражалось в ручном зеркальце Кэтрин.

— Оставим за ушами, как сейчас? — спросила она парикмахера.

— Как хотите. Могу, если пожелаете, сделать более degage14. Но раз вы решили стать блондинкой, то так будет лучше.

— Хочу быть блондинкой, — сказала Кэтрин.

Он улыбнулся.

— Мы с мадам уже обсуждали это. Но я сказал, что последнее слово за месье.

— Месье уже сказал свое слово, — сказала Кэтрин.

— Месье хочет, чтобы мадам стала совсем светлой?