Когда он оставил этот лес, отец все еще был рядом с ним, и они вместе заперли дверь и прошли через зал к бару.

Он сказал официанту, что не будет завтракать, и попросил принести виски с содовой и утреннюю газету. Время перевалило за полдень, и он собирался отогнать старенькую «изотту» в Канны для ремонта, но было поздно, и гаражи, должно быть, уже закрывались. Он решил остаться в баре, потому что в такой час отца скорее всего можно было застать именно там, и, хотя Дэвид только что вернулся из горного леса, он уже успел соскучиться по отцу. Небо здесь напоминало небо Африки. Оно было высокое и голубое, с белыми кучевыми облаками. Ему хотелось, чтобы отец был здесь, в этом баре, но, посмотрев в зеркало, он увидел, что рядом с ним никого нет. Он хотел бы задать отцу два вопроса. Отец, совершенно не умевший управляться с собственной жизнью, всегда давал поразительно дельные советы. Он извлекал их из горькой мешанины прошлых ошибок, приправленной свежими и предстоящими ошибками, и выдавал их точно и метко, как человек, который знает цену всем пророчествам, даже самым страшным, но придает им не больше значения, чем набранным мелким шрифтом предписаниям на билете на трансатлантический пароход.

Дэвид пожалел, что отца не было с ним, но совет он расслышал достаточно хорошо и улыбнулся. Отец мог бы ответить ему и точнее, но Дэвид перестал писать, потому что устал и не мог передать то, что хотел сказать отец. По правде говоря, редко кто мог понять отца, да он порой и сам себя не понимал. Во всяком случае, теперь Дэвид яснее, чем когда-либо, сознавал, почему он откладывал этот рассказ. Прервав работу, он должен постараться забыть о рассказе, иначе он никогда не сможет его закончить.

«Думай о нем только во время работы. Тебе повезло, что рассказ получается, и не нужно его мусолить. Не уважаешь себя, умей по крайней мере уважать свое ремесло. Уж в своем-то деле ты разбираешься. Но рассказ получается страшный».

Он потягивал виски с содовой и смотрел в открытую дверь на летние сумерки. Как обычно, он постепенно приходил в себя после работы, и виски помогало ему. Хотелось бы знать, куда подевались женщины. Они снова задержались, и он надеялся, что на этот раз ничего плохого не случится. В трагики он не годится, особенно после общения с отцом и работы, а после виски ему и вовсе стало не до переживаний.

Каждое утро он просыпался с ощущением радости, пока гнусная реальность дня не вытесняла эту радость, и тогда он принимал новый день с тем же безразличием, что и все предыдущие. Он утратил, или это ему только казалось, способность переживать за себя, и настоящую боль ему могли причинить только чужие беды. Он верил в это, не зная, что ошибается, потому что еще не понимал, насколько может измениться его собственная восприимчивость или окружающие люди. Но так ему было удобнее. Он вспомнил о девушках, и ему захотелось, чтобы они поскорее вернулись. Поплавать до обеда они уже не успеют, но ему хотелось скорее их увидеть. Он ушел в комнату, принял душ и побрился. Заканчивая бриться, он услышал шум мотора приближающейся машины и неожиданно ощутил какую-то пустоту внутри. Потом раздались их голоса и смех, он натянул чистые шорты и рубашку и вышел, не зная, что его ждет.

Все трое молча выпили по коктейлю и пообедали. Обед был вкусный, но легкий, и они запивали еду тавельским, а когда подали сыр и фрукты, Кэтрин спросила:

— Сказать ему?

— Как хочешь, — сказала девушка. Она взяла свой стакан и сделала глоток.

— Я забыла, что нужно сказать, — сказала Кэтрин. — Мы так долго собирались.

— Может быть, вспомнишь! — сказала девушка.

— Нет. Я все забыла, а жаль, это было замечательно. Дэвид налил себе еще тавельского.

— Нельзя ли по существу? — спросил он.

— Можно по существу, — сказала Кэтрин. — Вчера ты провел сиесту со мной, а потом отправился к Марите, а сегодня ты можешь сразу пойти к ней. Но я сама все испортила, и, может быть, нам провести сиесту всем вместе.

— Это уже будет не сиеста, — буркнул Дэвид.

— Да, наверное, — сказала Кэтрин. — Я сама не знаю, что говорю, но сдерживаться не умею.

В комнате он сказал Кэтрин:

— Ну ее к черту.

— Нет, Дэвид. Она хотела сделать лишь то, о чем я ее попросила.

— А ну ее…

— Это твое дело, — сказала она. — Пойди поговори с ней и, если хочешь, можешь с ней переспать, сделай одолжение.

— Нельзя ли без грубостей?

— Ты сам начал. Я просто вернула подачу, как в теннисе.

— Ну хорошо, — сказал Дэвид. — Что она должна сказать мне?

— То, что хотела сказать я, но забыла. Ну, не злись, а то я тебя не отпущу. Ты необыкновенно хорош в гневе. Иди, пока она тоже не передумала.

— К черту тебя.

— Так-то лучше. Легкомысленным ты мне нравишься больше. Поцелуй меня на прощание. Тебе пора, а то она вправду все позабудет. Видишь, какая я рассудительная и добрая.

— Ты не добрая и не рассудительная.

— Но я тебе нравлюсь.

— Да.

— Хочешь, открою один секрет?

— Что-нибудь новенькое?

— Старенькое.

— Давай.

— Тебя ничего не стоит совратить, и смотреть на это ужасно забавно.

— Тебе виднее.

— Я пошутила. Никто никого не совращает. Мы просто развлекаемся. Иди, и пусть она скажет все, пока не забыла. Иди и будь умницей, Дэвид.

Лежа на постели в комнате Мариты, в дальнем конце гостиницы, Дэвид спросил:

— Что, собственно, она хочет?

— Только то, о чем говорила вчера вечером, — сказала девушка. — У нее просто навязчивая идея.

— Ты рассказала ей, что мы были вместе?

— Нет.

— Она все знает.

— На нее подействовало?

— Ей все равно.

— Выпей вина, Дэвид, и отдохни. Мне не все равно, сказала она. — Надеюсь, ты понимаешь.

— Мне тоже, — сказал Дэвид.

Их губы встретились, он ощутил прикосновение ее тела, груди, ее раскрытых губ, и дыхание стало частым…

Они лежали на пляже, и Дэвид смотрел на плывущие по небу облака и старался ни о чем не думать. Размышления до добра не доводят, и если бы он поменьше рассуждал, то, возможно, все плохое ушло бы само собой. Девушки о чем-то болтали, но он не прислушивался. Он продолжал смотреть в сентябрьское небо, а когда девушки замолчали, не поворачиваясь к ним, спросил Мариту:

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем, — ответила она.

— Спроси меня, — сказала Кэтрин.

— Я догадываюсь, о чем ты думаешь.

— Нет, не догадываешься. Я думала о музее «Прадо».

— Ты была там? — спросил Дэвид Мариту.

— Нет еще.

— Сходим, — сказала Кэтрин. — Когда мы сможем выехать, Дэвид?

— Когда угодно, — сказал Дэвид. — Я только закончу рассказ.

— А ты бы приналег на работу.

— Я так и делаю. Скорее не получается.

— Я не имела в виду скорее.

— А я и не стану торопиться, — сказал он. — Если вам стало скучно, можете ехать вдвоем, а я присоединюсь к вам попозже.

— Я так не хочу, — сказала Марита.

— Не будь глупенькой, — сказала Кэтрин. — Он всего лишь играет в благородство.

— Нет. Вы можете ехать.

— Без тебя нам неинтересно, — сказала Кэтрин. — Сам знаешь. Мы вдвоем в Испании? Не смешно.

— Но ведь он работает, Кэтрин, — заметила Марита.

— Он может писать и в Испании, — ответила Кэтрин. — Мало ли испанских писателей работали в Испании. Будь я писателем, уверена, и мне бы писалось там легко.

— Я могу писать и в Испании, — сказал Дэвид. Когда ты хочешь ехать?

— Черт возьми, Кэтрин, — сказала Марита. — У него же работа в самом разгаре.

— Он уже пишет этот рассказ целых шесть недель, сказала Кэтрин. — Почему бы нам не переехать в Мадрид?

— Я же сказал, мы можем ехать.

— Не смей этого делать, — сказала Марита Кэтрин. — Даже не думай. У тебя совесть есть?

— Кто бы говорил о совести, — сказала Кэтрин.

— Иногда я поступаю по совести.

— Рада за тебя. А теперь постарайся быть вежливой и не вмешивайся, если кто-то хочет сделать лучше для всех.