— Спи, дьяволенок.

— Сейчас. А ты поцелуешь меня еще, чтобы нам не чувствовать себя такими одинокими?

Утром он снова был на дальнем склоне горы. Слон больше не уходил от погони, а бесцельно бродил по окрестностям, останавливаясь время от времени, чтобы попастись, и Дэвид знал, что скоро они его настигнут. Он пытался вспомнить, что он тогда чувствовал. Он еще не полюбил слона. Об этом он должен помнить. Он испытывал только жалость, потому что устал сам и понял, каково приходится старикам. Он был очень молод, но уже смог понять, что значит глубокая старость. Он тосковал без Кибо и, думая о том, как Джума убил друга его — слона, невзлюбил Джуму, а слон стал ему братом. Он понял, как много значила для него та лунная ночь, когда они с Кибо шли за слоном и, настигнув его у лесной прогалины, увидели огромные бивни. Но тогда он еще не догадывался, что больше ничего хорошего его не ждет. Теперь же он понимал, что они убьют слона и он не сможет помешать.

Он предал слона, когда вернулся в деревню и рассказал о нем. «Они убили бы и меня, и Кибо, будь у нас слоновая кость», — подумал он и тут же понял, что это не так. Может быть, слон хочет найти место, где он родился, и они убьют его там. Это все, что им надо для полной удачи.

Еще они хотели бы убить слона там же, где убили его друга. Это было бы забавно. Они были бы очень довольны. Проклятые убийцы друзей.

Они подошли к краю густого леса, и теперь слон был совсем близко. Дэвид почувствовал его запах и слышал треск ветвей. Отец положил руку на плечо Дэвида, чтобы он отошел и подождал в стороне, а потом достал из лежавшего в кармане кисета щепотку пепла и подбросил его в воздух. Падавший пепел слегка отнесло ветром в их сторону, и отец кивнул Джуме и, пригнувшись, пошел за ним в заросли. Дэвид смотрел, как исчезали в зарослях их спины. Они шли совершенно бесшумно.

Дэвид стоял, не шелохнувшись, и слушал, как пасется слон. Он чувствовал его запах, такой же сильный, как в ту лунную ночь, когда он подобрался близко к слону и увидел великолепные бивни. Потом стало тихо, и запах слона больше не доносился до Дэвида. Потом раздался пронзительный вопль, грохот и выстрел из ружья 303-го калибра, и сразу за ним два раскатистых выстрела из отцовской двустволки 450-го калибра, потом снова постепенно стихающий шум и треск сломанных веток. Дэвид кинулся в заросли и увидел Джуму, ошеломленного, с окровавленным лицом, и отца, белого от ярости.

— Он напал на Джуму и сбил его с ног, — сказал отец. — Джума выстрелил ему в голову.

— А ты куда стрелял?

— Куда мог, черт побери, туда и стрелял, — сказал отец. — Ищи эти проклятые следы крови.

Крови было много. Одна яркая струя забрызгала стволы, листья деревьев и кустарник примерно на уровне головы Дэвида, другая, потемнее, с остатками содержимого желудка, брызнула гораздо ниже.

— Ранение в легкие и живот, — сказал отец. — Я надеюсь, черт побери, мы найдем его мертвым или парализованным, — добавил он.

Они нашли его в беспомощном оцепенении, скованного болью и отчаянием. Слон напролом пронесся по служившим ему пастбищем зарослям, пересек участок редкого леса, и Дэвиду с отцом пришлось бежать по залитой кровью тропе. Потом слон снова углубился в густой лес, и внезапно Дэвид увидел его перед собой. Серый и огромный, он стоял, прислонившись к стволу дерева. Поначалу Дэвид видел его только сзади, потом отец выступил вперед, Дэвид пошел за ним, они обошли неподвижного, как корабль, слона, и Дэвид заметил, как струится и стекает по его бокам кровь. Отец поднял ружье и выстрелил, а слон повернул голову, и бивни тяжело и медленно проплыли в воздухе. Когда отец выстрелил второй раз, слон качнулся, точно срубленное дерево, и с шумом рухнул в их сторону. Но он не был мертв. Он был парализован и лежал с перебитой лопаткой. Он был неподвижен, но глаза его не потухли, они смотрели на Дэвида. У слона были очень длинные ресницы, и за всю свою жизнь Дэвид не видел ничего более живого, чем эти глаза.

— Прикончи его выстрелом в ухо, — сказал отец. Ну, давай.

— Стреляй сам, — сказал Дэвид.

Хромая, подошел окровавленный Джума, кожа со лба закрыла его левый глаз, у переносицы была видна кость, ухо надорвано. Он молча взял у Дэвида винтовку, яростно дергая затвор. При первом выстреле глаза снова широко открылись, потом стали стекленеть, и из уха хлынула и потекла по серой морщинистой шкуре кровь. Кровь была не такого цвета, как раньше, и Дэвид подумал, что должен точно все запомнить, и запомнил, только ему это больше не пригодилось. Все величие и красота покинули слона, и он превратился в огромную сморщенную груду.

— Ну что ж, с ним покончено, Дэви, благодаря тебе, сказал отец. — Теперь разведем костер, и я немного подремонтирую Джуму. Подойди ко мне, горе Шалтай-Болтай. Эти бивни тебе запомнятся.

Джума подошел, усмехаясь, в руке он держал голый хвост слона. Они отпустили по этому поводу грязную шутку, и отец быстро заговорил на суахили. Он спрашивал, далеко ли вода, сколько потребуется времени, чтобы позвать носильщиков, которые вынесут отсюда бивни, как чувствует себя Джума и что у него, балбеса, сломано.

Послушав, что ответил Джума, отец сказал:

— Мы с тобой вернемся туда, где бросили рюкзаки, когда вошли за слоном в заросли. Джума пока соберет хворост и разведет костер. Медицинские инструменты в моем рюкзаке. Надо вернуться до наступления темноты. Заражение ему не грозит. Это не то что рана от когтей. Пошли.

Отец знал, как переживал Дэвид из-за слона, и постарался в тот вечер и последующие несколько дней если не разубедить сына, то хотя бы помочь ему стать тем же мальчиком, каким он был раньше, до того, пока не возненавидел охоту на слонов. В рассказе Дэвид ничего не писал об этом, он лишь описал все события и свое отвращение и передал ощущение бойни, и то, как отрубали бивни, и как наспех оперировали Джуму, стараясь, за неимением наркотиков, смягчить и сдержать боль то добродушными насмешками, то бранью.

Дэвид лишь вскользь коснулся в рассказе ответственности за убийство слона, подчеркнутой доверительности Джумы и отца, которую он не принял. Он попытался точно передать, как лежал под деревом скованный предсмертной агонией, захлебывающийся кровью гигант, той самой кровью, которую слон так часто видел на своем теле, но раньше кровотечение всегда останавливалось. Теперь же он захлебывался кровью, а огромное сердце все продолжало и продолжало качать ее, пока он следил за подошедшим прикончить его человеком. Дэвид гордился слоном, который все же почуял Джуму и внезапно напал на него. Не выстрели отец, слон убил бы Джуму, швырнув его хоботом на деревья. Слон атаковал, хотя смерть уже впилась в него. Поначалу рана показалась незначительной, пока кровь не заполнила легкие и стало невозможно дышать. В тот вечер, сидя у костра, Дэвид смотрел на Джуму, на шрамы на его лице, видел, как осторожно, чтобы не болели сломанные ребра, он дышит, и думал о том, что слон, возможно, узнал его и потому попытался убить. Хорошо, если это было так. Теперь слон стал его героем, каким долгое время был отец. «Трудно поверить, — думал Дэвид, — что, несмотря на старость и усталость, слон оказался способен на такое. Он бы точно убил Джуму. Но когда он смотрел на меня, в его взгляде не было ненависти. Там была только грусть, такая же, какую чувствовал я сам. И еще: в день гибели он навестил своего старого друга».

«Это история, рассказанная мальчиком», — подумал Дэвид, когда закончил писать. Он перечитал рассказ и заметил все огрехи, которые надо было исправить, чтобы читатель почувствовал, как все было на самом деле, и пометил эти места на полях.

Он помнил, как слон утратил свою величавость, когда потух его взгляд, и как вздулась, несмотря на вечернюю прохладу, туша, когда они с отцом вернулись к нему с рюкзаками. Это был уже не слон, а лишь серая, морщинистая, разбухшая туша с огромными, в коричневых крапинках, желтыми бивнями, из-за которых его убили. На бивнях запеклась кровь, и Дэвид сковырнул ногтем большого пальца несколько засохших, похожих на застывшие кусочки сургуча капель и положил их в карман рубашки. Это все, что осталось у него на память о слоне, если не считать проснувшегося понимания одиночества.