Я скажу ей громким шепотом: “Знаешь, ты такая красивая”.

“Ага”, — будет она жевать, хрустеть, перемалывать морковку белыми ровными резцами.

А я буду говорить: “Ты — самая лучшая, и ближе тебя никого для меня нет на свете”.

“М-м-м”, — невнятно пробормочет она, ловя падающую ботву, дожевывая последний кусочек.

А я стану рассказывать ей торопливо: “Я знаю, как это будет. Мы будем жить с тобой в чудном доме, в лесу, у озера, любоваться утром свежей листвой и пронзительно-желтым солнцем, а вечером станем купаться и слушать ветер”.

“Мням”, — доест она и ботву тоже и сыто погладит себя по брюшку.

И я скажу, но спокойно, чтобы она ничего не заметила: “Ты не думай, я буду хорошим зайцем, я буду любить тебя, зарабатывать буду деньги, покупать тебе серьги и морковь, какую захочешь”.

А она ничего не скажет, только улыбнется и прислонится ко мне белым пушистым боком.

Или, может, я буду говорить, что брошу ее завтра же, что никогда не любил, что изменял ей двадцать четыре раза. Я придумаю, что сказать. Только буду держать ее лапы в своих, чтобы она не вырвалась, чтобы тихо, чтобы думала только об этом, но никуда, никуда не могла уйти.

Я прижму ее к земле, моя тень скроет ее от желтого июльского поля, мои лапы станут гладить ее по ушам, и я буду говорить — что угодно, чтобы только не слышала она, как идут по следу собаки, как трубят охотники, как плачет ветер.

И когда подойдет откуда-то с запада, раздвигая сухую траву костылем, белая выжженная Смерть, она так ничего и не поймет. Я знаю, как это будет.

©Ольга Морозова, 2005

— Послушай… — он сел, привалился к печной трубе, и медленно расправил лапой левое ухо. — За что?..

— Ну-у-у, — протянул Трубочист и задумчиво почесал спину ершиком. — Наверное, не за глупые вопросы.

— Нет, правда! — он вскочил и, заложив лапы за спину, стал ходить по крыше. — Я действительно не понимаю. За что они так?.. Зачем я им нужен?

— Наверное… ты им нравишься, — невнятно проговорил Трубочист, экстатически водя ершиком по спине. — На вкус и цвет…

— Что? Что им нравится? Неужели эти белые уши? — оскальзываясь на ледяной крыше, он шагнул к Трубочисту и рванул себя за бледные меховые тряпочки, которые развернулись к солнцу и сразу же начали просвечивать розовым. — Эти… недоруки?

— Эй, прекрати! — Трубочист брезгливо отпихнул белые мягкие лапы и поудобнее уселся на трубе. — Если ты сегодня себе не нравишься, так и скажи. И нечего приплетать сюда людей.

— Тебе хорошо, — вздохнул Заяц и с ненавистью уставился на собственное отражение в ледяной лужице. — Ты себя любишь. Всегда. Я так не могу.

Он пнул свое отражение и начал рывками стаскивать с шеи розовый бант.

— А почему бы и нет? В конце концов, я мужчина в самом расцвете сил. — Трубочист улыбнулся и стал медленно переодевать твердые, блестящие раздвоенные носки: с правой ноги на левую, с левой — на правую.

Заяц всхлипывал, уткнувшись в надорванный розовый бант. Над крышами медленно вставало солнце.

©Ольга Морозова, 2005

— Ты не знаешь, это пройдет? — медленно спросил Заяц, разглядывая лапы. Бинты грязноватой кучкой лежали рядом.

— Должно… А где ты, собственно, умудрился? — Трубочист подошел поближе, бесцеремонно ухватил Зайца за лапу и повернул к свету. — Не морковку же ты чистил, в самом деле?

— Да нет… Я как-то даже и не помню. Сон плохой приснился. Просыпаюсь — а оно вот…

— Рассказывай.

— И с каких пор ты интересуешься моими снами? — Заяц попытался улыбнуться. Лапы у него мелко дрожали.

— С тех самых, — строго глянул на него Трубочист, усаживаясь поудобнее и доставая из кармана трубку.

— Ну, мне приснились люди, которые чего-то от меня хотели, а мне их было очень жалко… А потом они куда-то меня отволокли и привязали к столбу… Но привязали плохо, и я упал. Тогда они взяли длинные гвозди… О господи…

— А потом ты проснулся, а у тебя на дырки вот эти и кровь идет?

— Ну да… Я как-то даже и не думал…

— Вот и не начинай. Я думаю, что все гораздо проще.

— Да?.. И ты знаешь, что с этим делать?..

— Для начала скажи мне, когда ты последний раз был у психотерапевта?..

— Ну, я… в общем, завтра к нему собирался…

— Вот и иди.

— Думаешь, поможет?..

— Конечно. Это еще ничего… У моей бабушки год назад вообще истерическая дуга наблюдалась. А ее, говорят, сейчас уже и не встретишь — не та пошла истерия, не та… Впрочем, бабушка еще и не то способна изобразить, чтобы я носки переодел. А тут — стигматы. Тоже мне… Психосоматика чистой воды. Так что расслабься. Можешь сфотографироваться, пока не исчезли. А то, может, оставим как есть? В журнал пошлем — “Паранормальные явления”, бабушка очень любит. Будешь у нас сенсацией. Только про меня не забудь, когда знаменитым станешь. Ну, молчу, молчу…

©Ольга Морозова, 2005

Чесались бока. Отчетливо, как во сне. Хотелось чихать. Шквар высунул голову из гнезда и осмотрелся, досадливо щурясь от дневного света. Кошку он заметил не сразу. Она сидела под деревом и, не мигая, смотрела ему в глаза. “Интересно, долго она так сидеть будет?” — подумал Шквар. “Да хоть до вечера”, — подумала кошка. “Хорошо, что ей не пришло в голову залезть на дерево”. — “А это идея. Залезть на дерево и съесть его тепленьким и мяконьким со сна”.

Надо что-то делать. Что-то. Теперь чесалась еще и спина. Он знал, что еще маленький и не сможет сбежать от кошки. Можно, конечно, попробовать забраться на самые тонкие ветки, которые не выдержат ее веса. Только он не успеет. Кошка лениво зевнула, вытянула лапу и впилась когтями в кору дерева. “Все, началось”. Он судорожно вздохнул и начал озираться. Что тут было? Ветки, сухая кора, перья, какой-то мусор, крошки — ничего, что может ее остановить.

Кошка прыгнула и медленно, помахивая хвостом, начала забираться по стволу. Шквар затих и смотрел, как играет солнце на темной блестящей шерсти. Ворсинки топорщились, местами шерсть свалялась, и сбоку даже болтался репей. Он уже ни о чем не думал и только придвинулся ближе, заглядывая ей в глаза. Вот уже видны желто-зеленые эллипсы, в которых как будто плавают и не тонут искры-соринки. И черный увеличивающийся зрачок. Ну, хоть кто-нибудь! Почему так тихо? Почему никто не поможет?

Она была уже близко, он слышал шорох когтей и звук осыпающейся вниз коры. Вокруг удушливо пахло летом — солнцем, травой и цветами. Пахло и чужим, терпким теплом. В последнее мгновение Шквар вдруг совсем перестал бояться. Он выскочил на край гнезда, да так неожиданно, что кошка отпрянула, чуть не свалившись с дерева. Шквар заорал на нее: “Дура!” — качнулся и сорвался вниз, царапнув когтями по сухой коре. Его крутануло в воздухе, мимо со свистом летели ветки, крылья сами распахнулись — и вот он уже не падает, он летит! Мимо буро-зеленых дубовых листьев, мимо берез с легким и растворенным в нежной и веселой зелени запахом… Мимо родного дерева с кошкой, которая спрыгнула на землю и чесала лапой за ухом, раздумывая, что же ей теперь делать. “Эй! — крикнул он. — Я здесь. Я умею летать. Смотри!” Кошка задумчиво провожала его взглядом, поворачивая голову. Шквар радостно летал по кругу, и казалось, что у кошки затекла шея, и это такая специальная гимнастика.

©Ольга Морозова, 2005

Шквар откровенно мерз. Потому что перья перьями, но ветер-то холодный. Свернулся в глубине гнезда, съежившись до маленького пушистого комочка. Темнело. Слипались глаза. Постепенно вокруг остался лишь шорох веток. “Надо что-то делать”, — сонно подумал Шквар. Где-то в глубине листьев зажегся огонек. “Интересно, что там?” Огонек не гас. “Может, посмотреть?” Шквар пошевелил крыльями, придвинулся поближе и стал приглядываться. Желтая точка не менялась. “Хм, если бы там было два огонька, это были бы чьи-то глаза. Только они бы мигали…” Шквар решил слетать.