Зашевелились рагацци тогда, зашумели, чего же еще, говорят, ну — не красавец собою, так не в воду же его бросать, хотя есть еще способ старый — в мешок с кошками засунуть и шиповником сверху похлестать, только кто же возиться станет? экко, к вечеру мальчишка должность получил, накидку черную и ключи от медзоджорно… а! про медзожорно-то вы и не знаете небось, это ящик такой, в него у нас в Каталине записочки бросают, если кто чего плохого кому пожелает, ну там, чтоб деньги в доме взяли вдруг и кончились или чтоб дочка за миланца выскочила, что по чести сказать одно и тоже, как ни крути.

Напишут, фантиком свернут и кидают в щелочку. Вроде как почта такая. Иногда сбывается.

Если порто неро в ящик заглядывает, если не лень ему. Ну, новенький наш во все углы заглядывал, так и мелькала пепельная голова по Каталине, даром, что одноухая… каждой винной бочке затычка, каждому конопляному корешку вершок.

Дело это было в агосто, а к концу сеттэмбрэ народ странное замечать стал, слухи разные пошли. Вот, скажем, донья Берга в ящик записку бросила — хочу, мол, чтобы у соседа моего негодяя Жильи крыша прохудилась и в тот же день дождь бы сразу пошел, и шел бы сорок один день без передышки, и что вы думаете — через неделю грандиссима дыра в крыше у Жильи образовалась! как раз когда худая жена его Тинтина в спальне с заезжим аптекарем заперлась, подвязки от депрессии примерять, как хлынуло им на постель, как полилось отовсюду, как завертело по комнате все аптекарево барахло… на улицу выплеснуло и еще несло до самого колодца на площади, ну, вы знаете до какого.

Молочник Жильи от жены своей уж не чаял избавиться, а тут — квеста оказия! — живо к мамочке отослал, в полном своем праве потому что. Или вот еще — дон Латтайо ростовщику Фрателло никак не хотел трэ мильони дуэчентомила долгу отдавать и такую записку написал: хочу, чтобы у Фрателло начисто память отшибло, чтоб даже имени своего не помнил, не то что трэ мильони сосчитать в кассе недостающие. Прошла неделя — Фрателло в конторе своей не появляется, фарфоровый маятник в наследных часах не постукивает, в чернильнице стрекоза утонула, забеспокоились в Каталине, зашептались: убийство? адультеро? отыскали — сидит себе на пляже босой, ухмыляется, сигаретки скручивает, мне, говорит, от вас ничего не надо, ну и вам от меня… море челестэ, песок джалло… сердце, говорит, пьяное от страсти, своему падению радо… низко пав, оно основу под ногами возымело.

Что тут говорить, когда театр из Таормины приехал, а там герой-любовник Пелетьери, вечно инаморато, вечно подшофе, шляется по Каталине, красоток на кружку граппы зазывает, в трейлер свой тесноватый, где на стенке Офелия с васильками намалевана, хотя — тьфу! смотреть не на что — глаза бесцветные, как морская вода зимой, волосы как гусиный пух, вечно торчком, северянин, одно слово, одна радость — бассо-остинато такой, что на Мальте слыхать

Правда, синьорины наши очень даже соглашались, шестерых знаю, по крайней мере…квеста сенсационе! вот когда записки-то посыпались в медзожорно декабрьским дождем, столько работы у новичка одним махом скопилось, что он неделю носу из казы не показывал.

Поди тут разберись, когда все шестеро просят седых волос и усохшей груди для соперниц, а малютке Пелетьери желают смерти или, в крайнем случае, чтоб был только мой! ох, то есть только их… тут даже опытный порто неро растеряется, а уж новенький и подавно.

Однако и недели не прошло, как театрик обратно в Таормину засобирался, оранжевый купол быстренько свернули, трейлеры один за другим отьезжать начали, уно, дуэ, трэ! и нету никого, финито. Прибежали девушки на поляну, а там только трава помятая. На траве, правда, коробка картонная, вроде из-под пива, а в коробке дитя плачет, волосики, как гусиный пух, глаза цвета зимнего моря еще не открылись толком, зато голос подает басовито, ни с кем не спутаешь. Надо ли говорить, что шестеро гневных красавиц ловко меж собой договорились.

Люнеди, мартеди, мерколеди… сабато. А по воскресеньям дитя у доньи Агнесы в парикмахерской пребывало, с папильотками забавляясь, весьма собой довольное и вечно в алой помаде с ног до головы.

Мольто, мольто бене! сказали на это каталинские рагацци, а те, что постарше, только головами покачали. Осень кончилась, дженайо наступил, а порто неро наш все суетится, все чужие каштаны из жаркого пепла таскает, небесные свары улаживает, совсем в Каталине тихо стало.

Раньше, бывало, поссорятся два благородных дона из-за полосатой юбки, и понеслась кровавая фильма с поджиганиями, успевай только смертельные новости слушать на рынке Доменико…или, скажем, воду в фонтане кто-то втихомолку спустил и все монетки серебряные со дна-то и выгреб, вот потеха разбираться! все своих бамбини выгораживают, на чужих пальцем показывают, народу на площади как во время карнавала, или вот еще…э! чего там говорить, заскучали мы понемногу, никто и не удивился, когда порто неро вдруг исчез в конце феббрайо, в середине високосного дня.

Будто и не было.

Потом уже, весной, когда колодец чистили, сами знаете какой, он, натурально, там и оказался, мертвенький порто неро, безымянный. По голове одноухой опознали.

Видать, сильно его прихватило, коли в зимний колодец полез на дневную луну смотреть, это ведь средство сильное, мольто компликато, вот если бы зуб, например, у него заныл, так и что? вышел на пляж, поймал сонного январского краба, и дело с концом, или вот, скажем мигрень… хотя донья Агнеса и говорит, что он из любопытства туда залез, мертвое время поворошить, что до меня, я так понимаю — через край перегнулся, подскользнулся и сам по себе упал, бедолага.

Что я говорил? А! какая же, говорю, деревня на Сицилии без порто неро? Непорядок. Мольто странно. Вот и стали мы снова по сторонам оглядываться.

©Лена Элтанг, 2005

У нас в Каталине, знаете ли, чудес давно не бывает, не то что в каком-нибудь Рапалло или в Ноли, хотя я уже это говорил, кажется.

А вот раньше — раньше да, бывали чудеса, небольшие такие, деревенского значения.

Тетка моя, Агата, рассказывала всякое, когда я баловался и спать не хотел. Про ворона, что ночью у одного грека изо рта вылетал, это его, грека, душа была, только она не всегда возвращалась вовремя, и грек тогда в кровати лежал и ждал с открытым ртом, и про желудь, который в кармане нужно было носить, чтобы не состариться, его еще крали все друг у друга, много синьор тогда перессорилось, но состарились все все равно, ун казо страваганте! и про то, как грехи за умершими с красным вином допивали, и как дочку аптекаря от кашля лечили, голову ей побрив и волосы на кустах развесив, а она от этого внезапно замуж вышла — так и венчалась лысая, нон э тутто! еще про неразменный динарий, от которого у всех в деревне деньги завелись, только вот незадача — плотник Габбаре динарий этот на рапальском рынке в дурака проиграл, когда его очередь была богатеть, теперь у рапальцев денег хоть уполовником ешь, а у нас в Каталине с этим так себе.

Правда, одно чудо было вроде как и не чудо совсем, но… дель ресто, сами посудите.

Затеяли как-то у нас в Каталине через арку лазить.

Или как правильнее — сквозь? поперек? Арка эта в роще за мельницей сама собой в рябиновом дереве получилась, ствол грозой расщепило, а ветки потихоньку с соседним остролистом переплелись, вот и получилось будто бы кольцо такое, верде и гранде. Началось все с того, что каталинский пастух, тот самый, у которого жена с бродячим цирком сбежала, странную штуку заметил — овечки, особенно те, что помоложе, под сплетенными ветками норовят пройти, ядовитый алый остролист на ходу пожевывают, горечь этакую, ну вот он и сообрази, браво рагаццо — пройду-ка и я, и прошел, два раза — туда и обратно. Вернулся домой — а у него под дверью письмо от жены, мол, возвращаюсь к тебе, кариссимо, надоело по веревке ходить, сколько, мол, веревочка не вейся… любовь, мол, нутро гложет, чисто краденый лисенок, и все такое прочее.