Когда Фатеев очнулся, кругом царила тишина. Бледное утро слабо пробивалось сквозь крошечные окна, и царский денщик с удивлением увидел себя под столом. Он поднял голову и огляделся.

Картина была словно после сражения. Недалеко от него лежал майор, раскинув руки и положив голову на живот толстому капитану; подальше лежала баба. Фатеев вылез из-под стола. На столе валялись сулеи, опрокинутые бокалы, кучами лежал пепел из трубок. На скамьях спали вповалку, и на полу безобразными пятнами виднелись следы неумеренно выпитого. Фатеев шатаясь выбрался в соседнюю комнату, увидел широкую лавку, плюхнулся на нее и захрапел богатырским сном.

Савелов трепетал от радости. Словно он нашел Катю и услышал из ее уст слова любви, — так дорого было ему сообщение Якова. И теперь Яков стал для него дорог, как друг, как брат. Он сел рядом с Пряховым, обнял его за шею и, любовно смотря ему в глаза, повторял:

— Говори же, все говори!

Багреев смеялся.

— Не будь Яков таким быком, ты, Антон, задушил бы его!

— Ах, друже, да как же мне не радоваться-то! Ведь нашлась! — радостно воскликнул Савелов и вновь обратился к Якову: — Повтори, что она тебе наказала.

Яков повторил чуть не в четвертый раз.

— Век меня помнить и ждать будет! — с блаженной улыбкой повторял Савелов. — Верно ли ты запомнил?

— Да уж верно! И наказала: береги себя. Вот!

А попойка продолжалась. Несколько солдат пели хором, откуда-то взявшаяся баба плясала; в кабаке стоял гомон и дым махорки ел глаза.

Матусов напился и спал. Багреев ушел на государеву пирушку. Савелов подхватил Якова, сказал: «Пойдем ко мне» — и поволок его в свое помещение.

Фатеев сразу нашел крошечный чистенький домик, в котором и поселились он, Багреев, Савелов и Матусов, как раньше во Пскове. Три комнатки с глиняными полами, с крепкой деревянной мебелью, с посудой и тюфяками, набитыми шерстью, оказались в полной исправности, словно ждали гостей.

Савелов ввел Якова в первую комнату, не зажигая огня, усадил его на скамью и сказал:

— Ну, теперь не опущу, пока всего не расскажешь! Расскажи про семью: кто есть — отец, мать, братья, сестры? Как живете, что делаете? Где теперь, сейчас вот!

Яков неохотно начал рассказывать про свою семью, про торгующего отца, про мать, про их жизнь в Спасском, но незаметно для себя увлекся рассказом. Вспомнились ему недавние поездки по Неве, прогулки по лесам; вспомнились Софья, краткий миг объяснения с нею и первый поцелуй. Словно тихая волна подхватила его и забаюкала, и он говорил, говорил не умолкая о родном доме, отце, матери, Кате и Софье.

Савелов жадно слушал его, и в уме у него вставала, как живая, Катя с ее русой косой, голубыми большими глазами и пунцовыми губами. Видел он ее, и как она за пяльцами сидит, и как по двору с Софьей бегает, и как она сама с лодкой управляется.

— Ах, — время от времени вздыхал он от избытка счастья, — хоть бы глазком ее повидать!

— А мне бы Софью!

— А ты любишь ее?

— Софью-то? — И вспыхнувший Яков излил перед Савеловым все долго сдерживаемое чувство — словно он не далекой Софье, а ему, Савелову, объяснялся в любви, так горячи были его речи и так порывисто он дышал. Наконец он воскликнул: — Ты ежели поедешь к ним, повидаешь Сонюшку, то скажи, как она мне люба! Ты ведь поедешь?

Савелов даже выпрямился.

— Непременно! На этих днях и поеду! В Новгороде, говоришь?

— В Новгороде. Купца Пряхова спроси только. У нас там и склады свои, и дом, и две шенявы… большие!

— Отпрошусь и уеду! Теперь, слышь, на время зимы передых будет.

— Известно!..

Савелов оставил Якова на ночь, засветил каганец и, указав Якову на постель Матусова, лег на другую лавку.

— Он не придет, — сказал он про Матусова, — с той поры, как его брата убили, он все пьет и у Митьки ночует.

Яков лег. Огонь снова погасили и в темноте говорили оба наперебой: Яков про Софью, а Савелов про Екатерину — и эта ночь сдружила их, как братьев.

Они заснули только под утро и проснулись, когда солнце, едва видимое сквозь серую пелену дождя, уже поднялось до своего предела. Проснулись они от топота ног и голосов. Посреди комнаты стояли Матусов и Фатеев, оба с воспаленными глазами, с распухшими от пьянства лицами.

— Ба! — закричал Фатеев. — А он, охотник из Спасского, и сам тут! Тебя-то нам и надобно! Вставай, лежебока, скорее, да одевайся, тебя царь наказал к нему доставить… тебя и Семена! Вставай, вставай!

Яков вскочил, и у него от страха дрогнули ноги.

— Мне чего одеваться? — просто ответил он. — Умоюсь и весь тут!

На нем была все еще кожаная куртка да высокие сапоги. Он еще не получил мундира и амуниции.

Савелов тоже встал.

— А я пойду к своему командиру, — сказал он. — А Багреев где?

— Где? — Фатеев засмеялся, — в комендантском доме под столом валяется. Да государь приказал всех водой облить, так, надо думать, Багреев очухался! Со мною то ж было. Я это спал на лавке, вдруг как что-то на меня хряснет. Я выругался, вскочил, думаю: сейчас сдачи дам, а передо мною государь. «Пей и дело разумей, — сказал он мне, — чего до сей поры валяешься? А еще денщик! Возьми, — говорит, — ведро, зачерпни воды и всех, что там валяются, облей хорошенько, авось протрезвеют. А потом ко мне этого Якова да Ма»… Ах, Боже мой, что же это я так заболтался, — спохватился он, — царь, того и гляди, дубинкой своей взгреет! Идем, идем! — и Фатеев почти за руки потащил Якова и Матусова к комендантскому дому.

Матусов шел равнодушно, а Яков дрожал, как от озноба, при мысли, что он уже второй раз будет видеть царя.

Фатеев оставил их на крыльце и пошел в дом, откуда вернулся через минуту и позвал их за собою. Они прошли две горницы и вошли в занятую царем. В ней уже все носило отпечаток царственного работника. Посредине горницы находился огромный стол с картами, чертежами и бумагами и подле него несколько табуреток; вдоль стены стояла сколоченная из досок богатырская кровать, на одеяле которой лежали царский камзол и кисет с табаком. В простенке между окон примостился токарный станок, и царь склонившись быстро вертел колесо, а из-под его рук с тонким свистом быстро сыпались костяные стружки.

— А, привел! — хрипловатым голосом сказал Петр и, бросив станок, обернулся к вошедшим.

Матусов вытянулся, а Яков хотел опуститься на колени, но вспомнил царский запрет и тоже вытянулся.

— Это твоего брата убили? — обратился царь к Матусову.

— Моего, — глухо ответил Семен.

Царь положил свою могучую руку ему на плечо, и голос его зазвучал необычайною нежностью.

— На то война! Ее законы прежестоки. А ты не падай духом! Ты жив и родине нужен, а разуметь должно, что все мы — и ты, и я — за свою родину животы свои всегда положить готовы. И в том наше счастье, что все мы — сыны одной великой Руси!

Жалую тебя в поручики, жалую двести дворов и триста рублей — как бы тебе и брату твоему.

Матусов всхлипнул, как женщина, и опустился на колени.

— Встань! Я ведь за жалованье и дело спрошу! — сказал царь и обратился к Якову: — А ты, молодец, опять при штурме отличную аттестацию заслужил. Сказывали мне, с лестницами ты смекнул? Хвалю! Тебя в сержанты и денег тридцать рублей. Ну, а звал я вот для чего, — и Петр в коротких и сжатых фразах стал объяснять, что он ждет от Матусова и Якова.

Яков знает всю Неву, ее берега, ее жителей. Весной царь будет здесь и пойдет брать Канцы. Так вот надо все к тому времени приготовить. Место вызнать все, где и что крепко или слабо; жителей, не шведов, успокоить, чтобы не убегали и русских приветливо встречали, и хорошо, если знать все, что в Канцах делается.

— Оба и пойдете! — сказал Петр. — А обо всем Меншикову, господину коменданту, докладывать будете. Поняли? Ну, и с Богом, завтра же! А теперь ты, Саша, пиши Виниусу цидулу.

Фатеев тотчас наклонился над бумагой; Матусов щелкнул каблуками и лихо повернулся; Яков неуклюже пролез в двери, и они вышли.