— Ох, грехи, грехи, — говорила старуха, — и виданное ли дело, чтобы девка сама к жениху шла! Ах, ты, Господи! Коли сам узнает, что будет мне, старой? У, бесстыдница! Воротись! Право слово, воротись! Ведь срамота!

— Нянюшка, миленькая, — молящим голосом уговаривала ее Маша, — в последях ведь, золотая моя! Уедет он! Одна я останусь. Сама знаешь, что теперь за жизнь у нас.

— Ну, ну, — смягчилась старая нянька. — Бог даст, царь помилует да еще наградит. Нешто правды-то нет на свете? Есть, ласточка моя, есть! Знаешь ли ты дорогу-то?

Маша улыбнулась сквозь слезы и проговорила:

— Я у него была раз… когда он болен был.

Они прошли две улочки, и Маша вскрикнув ускорила шаги.

— Вот и дом их! Вот и Сидор стоит!

— Постой, постой, коза! Нешто догоню я тебя?

— Он! — воскликнула в это мгновение Маша и быстро побежала по пустынной улице.

Семен Павлович вышел на крылечко поджидать Машу и, увидев ее, не выдержал и сам и побежал ей навстречу. Они сошлись и схватились за руки. Маша чуть не бросилась ему на грудь, но старый дворецкий да Марфа стесняли ее. Поэтому она лишь крепко сжала руки Семена Павловича и тихо сказала:

— Как изменился ты!

Он ответил ей нежным пожатием, сказал: «И ты похудела, Маша. Пойдем!» — и рука об руку они вошли в дом.

Маша едва переступила порог горницы, как тотчас порывисто обняла Брыкова и крепко прижалась к нему.

— Милый, хороший! — страстно проговорила она, — как я люблю тебя! Как я страдала!

Он крепко поцеловал ее и, посадив на диван, сел рядом с нею и взял в свои ее руки.

— А я? — ответил он, — и тогда, и теперь! Ну, будет, — перебил он себя и заговорил: — Я еду, Маша! Завтра уеду и хотел обо всем сговориться с тобою. Прежде всего, — его голос дрогнул, — я тебя, Маша, не связываю. Я попал в несчастье, но ты… ты свободна!..

— Сеня, — с горечью ответила девушка, — да разве я не люблю тебя?! Нет, нет, — порывисто произнесла она, — пока ты вправду не умер, я — твоя! Лучше в монастырь, чем за другого!.. — и она тяжело перевела дух и улыбнулась сквозь слезы.

Семен Павлович страстно обнял ее, и его лицо повеселело.

— Ну, теперь, — сказал он, — мне ничего не страшно. Не за себя я хлопотать поеду, а за наше счастье. — Он встал, прошелся по горнице, сел и снова сказал: — Ну, так поговорим теперь о деле. Мучают тебя?

— Очень! Отец грозит проклятием, а он все ездит с подарками и… — Маша вздрогнула, — все руки целует…

— Гадина! — воскликнул Семен Павлович.

— Они хотят меня в Брыково везти и там будут мучить!

Брыков тяжело перевел дух.

Маша тихо взяла его за руку и промолвила:

— Но ты не бойся! Я — сильная! Я не поддамся им! А если уж очень худо будет, то убегу… к тебе!..

Брыков молча кивнул головой.

— Что они могут сделать? — продолжала Маша. — Только приставать! Я отмолчусь от них. Жечь? Убить? Ведь этого не сделают.

Брыков тяжело перевел дух.

— Да, да, понятно, — заговорил он, — но как тяжело мне, Маша, оставлять здесь тебя, одну!.. Пиши мне! У меня здесь лучшие друзья. Вот хоть Ермолин. Я скажу ему, и через него у нас будут сношения. Все ему пиши, а он перешлет. И еще вот что: если тебе станет очень плохо, беги к нему. Он тебя ко мне переправит. Не бойся его!..

Маша кивала головой на его слова и не могла сдерживать слезы, неудержимо катившиеся из ее глаз. Ах, то ли она ожидала от судьбы! И вот чем заменила действительность ее светлые грезы!

Семен Павлович тихо обнял ее и нежно заговорил:

— Маша! Сердце мое, не плачь! Не надрывай души! Мне так тяжко, так тяжко!

— Прости, милый, но я… но мне… — и она неудержимо разрыдалась.

Брыков торопливо подал ей воды и стал нежно утешать ее.

Эх, перемелется и мука будет! Они еще молоды. Счастье все впереди, перед ними. Не может быть, чтобы долго могла удержаться такая нелепость, какая случилась с ним. Царь и умен, и добр, и справедлив; правда выйдет наружу и они еще посмеются.

— Не плачь, Маша! Не плачь, мое сердце! Смотри, пройдет два-три года, и мы сами посмеемся над этой историей.

Девушка понемногу успокоилась и улыбнулась жениху. Он снова обнял ее, она прижалась щекой к его щеке, и они начали опять говорить о своих чувствах. Время летело, и они не замечали его. Свечка оплыла и едва мерцала под огромным нагаром, за дверями нетерпеливо ворчала Марфа; но молодые люди ничего не замечали и говорили без умолку, пока наконец Марфа сердито не окликнула своей питомицы. Тогда они очнулись как ото сна.

Наступило расставание. Они обнимались, клялись друг другу и обнимались снова.

— Я провожу тебя! — сказал Семен Павлович.

— Проводи!

Он прошел с нею по всем пустынным улицам и наконец расстался.

Маша заплакала, и Марфа не могла утешить ее, а Семен Павлович шел назад, не замечая дороги, и думал: что ждет его, ее? Ему всюду грозит опасность, и его брат, его враг, дремать не станет! Увидать царя! Но еще, пока доберешься до царя, всего натерпишься… А с Машей? Брыкову представлялись картины той нравственной пытки, которая ожидала ее. Постоянные попреки отца. О, он знает, что это за старик. Ему бы только деньги и деньги. Про него весь приход рассказывает ужасные вещи. Разве у него есть сердце, разве он — отец для дочери? Она для него — ценность, и он не стеснится продать ее. И потом ухаживанья этого негодяя!..

Несчастный Брыков схватился за голову.

Когда он вернулся, Ермолин был уже дома.

— Что это ты какой? — сказал он. — Стыдно тебе. Крепись!

— Какой я?

— Да краше в гроб кладут.

— Я уже и похоронен, — усмехнулся Брыков.

— На бумаге. Но назло всем живи! Виделся?

— Да! Машу хотят увезти в усадьбу и уже там мучить. Вот что, брат, я сказал, чтобы она через тебя писала.

— Ну, понятно!

— И потом вот еще: если ей станет очень тяжко, она прибежит к тебе. Ты укроешь ее, а потом ко мне, в Питер, если я там буду.

— Ладно! Ну, а теперь я говорить буду! — сказал Ермолин. — Вот, во-первых, тебе тысяча рублей! — и он поставил на стол шкатулку. — Брось, не благодари. Это — дело товарищеское. Надо будет, еще дадим! Это раз. А потом: ведь ты — мертвец по бумагам и тебе, пожалуй, и подорожной не дадут. Так вот, — и он положил на стол бумагу, — ты — мой дворовый. Не сердись, братец! У меня один художник есть, так это — его подорожная.

— Не думал я в крепостных числиться, ну да ничего не поделаешь тут! Спасибо тебе! — и Семен Павлович крепко поцеловался с Ермолиным.

На другое утро он выехал на почтовых вместе с неразлучным Сидором.

— Пусть меня в беглых считают, — решительно сказал Сидор, — авось Митрий Власьевич не погонится!

Их провожала целая кавалькада офицеров.

— Стой! — крикнул Ермолин, когда выехали за заставу. — Здесь отвальную устроим!

Семен Павлович вышел из коляски, офицеры спешились, и на лужайке, у дороги, появились вина и закуски.

— Пей, Сеня! — говорили бывшие его товарищи, чокаясь с ним. — Дай Бог тебе удачи!.. Ворочайся, да за свадьбу!.. Насоли своему братцу!

Брыков был растроган этим общим сочувствием.

— Спасибо, друзья! — отвечал он со слезами в голосе и обнялся с каждым.

Уже солнце поднялось на полдень, когда друзья допили последнее вино, и Брыков снова сел в коляску.

— Ну, давай Бог удачи! Пиши! Кланяйся Башилову! — раздавались возгласы.

— Эй, вы, соколы! — закричал подвыпивший ямщик, и кони рванулись с места.

Офицеры еще постояли на дороге, махая шапками вслед уносившейся коляске, а потом сели на коней и медленно вернулись в Москву, говоря о Брыкове и о риске его предприятия.

Быстро промчался Семен Павлович до первой станции, но уже тут начались его мытарства. Увидев быстро несущуюся тройку, и ямщики, и смотритель вышли взглянуть на седока. Смотритель почтительно помог выйти Брыкову из его коляски.

— Лошадей! — сказал тот, идя в станционную комнату.

— Мигом! — ответил смотритель, юркий господин с длинным носом и хитрым, пронырливым взглядом. — Не прикажете ли чайку, пока запрягают? — спросил он вкрадчиво. — Может, и скушать что? У меня-с кухня!