— Леонардо? — не могу сдержать дикого хохота, и одеяло сползает с сотрясающихся плеч.

— Да-а-а… Она сказала, что имя Син мне не подходит, а Лео — наоборот, — улыбается Эванс и ложится рядом, бросая окурок в пепельницу. Переворачиваюсь на живот и подпираю голову руками.

— Грех и лев… — произношу задумчиво, утопая в его сапфировых глазах. Два в одном. — Но… ты и дети…

— Странно? — усмехается он, взлохмачивая черные волосы.

— Я удивилась.

— Это Черелин, она помогает приютам и детям-сиротам. Говорит… — он вздыхает и мимолетно смотрит на окно, за которым падает первый снег в этом году. Поистине волшебная ночь. — Черри говорит, мы похожи с теми детьми. Разница лишь в том, что у нас есть дядя, крыша над головой и деньги, а у них — ничего. Если денег много, почему бы не потратить с пользой и не помочь другим.

Да уж, если бы все были такими отзывчивыми, может, жизнь стала лучше и люди… добрее.

— Браун, для кого я тут распинаюсь вообще? — вырывает из раздумий недовольное брюзжание Тинки. — Нет, я понимаю, что не Эванс. Если бы он сидел с обнаженным торсом и объяснял формулы, было бы намного интереснее.

Син с обнаженным торсом? Очень заманчиво…

— Так, ладно, я понял, — качает головой Чемптон и косится в мою сторону — кое-кто витает в облаках — и закрывает учебники, — ты в стране единорогов, точнее, в стране «Я, Эванс и больше никого», какая математика.

— Прости, Тим, — губы снова расплываются в широкой улыбке, а Тинки фыркает и кидает книги в рюкзак.

Он прав, я сейчас точно не здесь и воспринимать серьезную информацию не в силах — извилины работают в другом направлении. По квартире проносится трель дверного звонка, Чемптон замирает с учебником в руке, вопросительно вскидывая брови.

— Наверное, это Син, — произношу, прочищая горло, и быстро иду открывать. Думаю, без очередной промывки мозгов не обойдется, когда он увидит Чемптона.

— Привет, — Син улыбается и наклоняется, чтобы поцеловать, но застывает всего в паре сантиметров. Синие глаза сужаются, а на лице написана недовольная гримаса, когда он видит за спиной Тинки.

— Привет и-и-и… пока, — неуверенно протягивает друг и протискивается мимо замершего, словно статуя, Эванса, бросая напоследок взгляд «он-чокнутый-собственник». Хмыкаю и затягиваю Сина внутрь, закрывая дверь.

— Не смотри так, будто хочешь его жестоко убить, — ехидно произношу, обвивая руками его шею.

— Но я хочу его убить, — цедит сквозь зубы Эванс, скидывая куртку, и недовольно осматривает меня с ног до головы, словно я занималась чем-то непристойным с Тинки. Скрещиваю руки на груди и упираюсь бедром о стенку.

— Он мой друг, — выделяю каждое слово.

— Да, я прекрасно помню, но он мне не нравится, — Син проходит мимо, обдавая ароматом ментола и сигарет, а я закатываю глаза. — Дружба между парнем и девушкой — бред. Этот телепузик хочет залезть к тебе в трусики. Я ему руки сломаю.

— Что за бред? На тебя надо надеть смирительную рубашку. Ты очень вспыльчивый, Эванс, — хохочу, заходя следом за ним в комнату и наблюдая, как парень вынимает из чехла гитару и табулатуры из рюкзака. — М-м-м… мы сегодня будем заниматься музыкой?

— Хочешь позаниматься чем-то другим? — кидает через плечо Син, играя бровями, разворачивается и по-хозяйски кладет ладони мне на талию.

Обвиваю его шею руками, лаская затылок, и заглядываю в глаза.

— А ты?

Он криво улыбается и проводит носом по шее, будоража все внутри.

— Конечно, но сначала ты должна кое-что увидеть, — шепчет он многообещающе на ухо и целует, отстраняясь и показывая табулатуры. Беру в руки исписанные листки и пробегаю глазами по строчкам и нотам.

— Песня? — удивленно смотрю на улыбающегося парня и выдыхаю: — Ничего себе, но… Ты же говорил, что не пишешь тексты.

— Да, только вот… — Син падает на кровать и устраивает на колене гитару. По комнате разливается красивая мелодия, когда он делает несколько аккордов. — Получилось само собой… Я не знаю.

— Но когда ты успел?

— Когда приезжал Вилсон, — Эванс опускает глаза на Гибсон, а я устраиваюсь рядом. — Думал о тебе… и писал.

Бабочки… Они порхают не только в животе от его слов — в каждой клеточке тела.

— Это… очень мило, — поддеваю его и стараюсь скрыть довольную улыбку.

— Мило? — хмурится Син, а я шутливо задеваю его плечом. — Очень стремное слово.

— Но это, действительно, мило! А после вчерашнего — тем более. Милый Син Эванс, — прикалываюсь над ним.

— Ужас.

— Значит, ты написал несколько песен… — протягиваю задумчиво, уже напевая в уме и предполагая, как будет звучать.

— Да, — Син убирает инструмент в сторону и кладет голову мне на плечо, глядя на листки. — Смотри, это партии, где поешь ты… и я.

— Правда? — ошарашено выдыхаю, не веря ушам. Син будет петь?

Парень тихо смеется и целует легко в шею.

— Теперь репетиции в студии, Джи, я договорился. Никаких гаражей, галимого звука — только чистая акустика и хороший звукач, который будет с нами работать, — возбужденно произносит он, сверкая синими глазами. — Я уже говорил с парнями, со следующей недели поднимаемся на другой уровень и повышаем планку.

— Блин… это… это круто, — никак не могу поверить в то, что слышу. Потрясающе — петь с Сином, написанные им же песни о нас… обо мне. Ч-ч-черт…

— Если сложится так, как я задумал, после нового года мы выступим в «Yardbird Suite» не только с каверами, но и со своим репертуаром, — Син притягивает ближе к себе, и шепчет на ухо: — Ты все изменила, Джи.

Тело охватывает легкая приятная дрожь, глаза закрываются, а губы складываются в легкую улыбку. Да, мы меняем друг друга к лучшему, я чувствую каждой частичкой. Тепло разливается внизу живота — это все благодаря парню, который давно неравнодушен мне. Я его не переваривала, пыталась бороться и ненавидеть, но в итоге потеряла голову. Да, странная штука любовь… Она не подвластна законам и теориям. Есть ли ей точное определение? Вряд ли, у каждого оно разное. Любовь — это… Мне достаточно того, что Син рядом, и я слышу, вижу, ощущаю его на ментальном уровне. Такие не похожие, и одновременно у нас столько общего. Но одна вещь всегда будет объединять — музыка.

Син

Землю укрыло белым покрывалом из снега, небо чистого голубого цвета. Совсем не в тему… Мое настроение другого оттенка, не такое радужное и яркое, совсем бесцветное. Черелин как всегда плачет в этот день, Вилсон стоит с мрачным выражением, засунув руки в карманы темного пальто. Глаза скользят по многочисленным холодным памятникам и застывают на надписи «Вы навсегда в наших сердцах». Отрешенно смотрю на цветы, которые дрожат в руках Черри, и аккуратно забираю. Кладу на плиту и обнимаю сестру.

Помню тот день, как и сейчас… Скопившиеся соседи, куча машин скорой и пожарной помощи; Вилсон разговаривает все время по телефону в помятой рубашке и не отутюженных брюках. Полиция, множество людей в форме и черных костюмах, а за спиной — полностью обугленный дом вместе с родителями. Я не могу вымолвить ни слова, когда ко мне кто-то обращается: дядя или полицейский. Надо мной трясутся врачи. Они думают, я потерял дар речи (в прямом смысле), несут ересь типа: «он немой, он не сможет больше разговаривать», используя какие-то научные термины. В тот момент это выглядело действительно так. Шок. Непонимание. Все говорят — это поджег. Затем мне делают укол, и я отключаюсь, просыпаясь через несколько суток с осознанием того, что мы с Черелин потеряли родителей и остались вдвоем.

— Пойдем.

Я чувствую себя отвратительно, находясь здесь. Прихожу только раз в году отдать дань памяти. Сжимаю настойчиво плечо Черелин, ловя неодобрительный взгляд Вилсона, и увожу всхлипывающую сестру. Мы снова вернемся сюда через год.

— Айна рассказывала, что ты приезжал на той неделе вместе с Джи, — произносит Черри, появляясь в дверном проеме моей комнаты.