Он замахнулся, но движения его были сильно замедлены водкой.

— Сволочь! — Алька увернулась в сторону, подняла с пола тяжелый контрабасовый смычок. — Я еще вернусь к тебе, ты меня вспомнишь!

Она изо всех сил ударила Гришу смычком по шее и кинулась за дверь. Пробежала несколько метров, упала, вспомнила про забытую на диване скрипку. Задыхаясь, влетела обратно в подсобку. Мужик, склонившийся было над ее футляром, быстро отпрянул к окну. Ни слова не говоря, Алька схватила инструмент и унеслась прочь.

Где, где искать эту Флейту? Кто это может быть? Обязательно духовик? Или прозвище дано совсем по другому поводу? А вдруг это вовсе и не музыкант, а кто-то из администрации оркестровой базы? Там ведь целый штат работников, кто-то из них ездил с оркестром во Владимир. Может, это тот самый человек, который умело и профессионально подрезал ремень на софите?

Догадывался ли Кретов, кто скрывается под этим красивым прозвищем? Видимо, нет. Он узнал об этом в самый последний момент своей жизни. Очевидно, прежде чем вставить вилку кипятильника в розетку, палач раскрылся обреченному дирижеру. И еще очевиднее, что убийца не предполагал кретовской осведомленности о кличке Флейта. Иначе бы он не допустил, чтобы тот орал об этом на всю гостиницу. Произошла накладка — готовился несчастный случай, но Крет своим криком поставил это под сомнение. Зато, на радость киллеру, под руку подвернулся Рыбаков, да еще и оказался именно флейтистом. Невероятное, трагическое совпадение, на которое шансов было один из тысячи. И тем не менее оно произошло.

Теперь Алька знает почти все. Но что толку? Кто ей поверит, без свидетелей, без бланков, оставшихся у Васьки? Сочтут, что вся история — плод ее больного воображения. Надо найти палача, найти Флейту. У этого человека не должно быть алиби на момент убийства.

Подошел троллейбус, из него вывалилась веселая, разноцветная толпа школьников, едущих откуда-то целым классом. Алька вошла в опустевший салон. Предстояло решить, к кому направиться. О соображениях Кретова насчет Флейты можно было узнать лишь у двух человек: Вертуховой и Софьи Тимофеевны. Ленка явно ничего такого от своего любовника не слышала, иначе бы давно догадалась, что Рыбаков тут ни при чем. С Кретовой говорить, скорее всего, бесполезно: она совершенно очевидно не в себе, несет какую-то чушь. Лучше бы нагрянуть к Вертуховой, но это слишком далеко для сегодняшнего дня. Завтра Алька поедет в Химки, а сейчас на всякий случай все-таки посетит Кретову. Вдруг покойный дирижер делился с ней своими опасениями и страхами?

Около метро неожиданно вошел контролер и оштрафовал Альку, у которой проездной был только на трамвай. Билет купить она, конечно, позабыла и заплатила десятку двухметровому парню с бульдожьей челюстью. В другой раз она бы поломалась и попробовала бы отвертеться, но сейчас не хотела рисковать. И так в последнее время она попадает в сплошные переделки.

Алька вдруг вспомнила про записку. Да, нечего сказать, с той первой «прогулки» в Александров она успела многое натворить. Наверняка «следующий раз», о котором говорилось в письме, давно уже ей засчитан. Странно, но она не ощутила страха, а ведь еще сегодня утром он давил на нее, сжимал горло, леденил кончики пальцев. Может, Алька просто перешла некий предел, за которым все воспринимается по-другому, устала бояться, волноваться, страдать? Осталась лишь способность холодно и отстраненно мыслить, просчитывать, анализировать. Одна ее школьная подружка, выучившаяся на операционную медсестру, как-то рассказывала, что во время операции по-другому ощущаешь время и себя в нем. Минуты растягиваются и становятся длиннее часов, а все мысли о себе уходят. Существуют только операционное поле, сосуды, аорты, вены, защелкнутые зажимами, и твои руки, держащие края раны, пытающиеся остановить кровь. Все прочее неважно — любят ли тебя, любишь ли ты, счастлив ли, сыт, богат. Один на один — ты и смерть, схватка идет часами, но кажется, что прошло лишь несколько мгновений.

Вот так и Алька — она сейчас словно очутилась в операционной и оставила за ее белыми стенами боль, обиду, ревность и собственный страх. Она никто, просто спасатель, для которого все потерпевшие в равном положении. Она не станет думать о том, что Валера ее не любит и никогда не полюбит. Она просто спасет человека, как спасают врачи, толком не вглядываясь в лица, не зная, где, чем и как будут жить их пациенты. Пусть живет дальше как знает.

Дом старушки Кретовой Алька помнила, а за номером квартиры полезла в записную книжку. Не обнаружив там второй угрожающей записки, долго думала, куда она могла деться, пока не вспомнила, как выронила из рук сумочку в артистической. Наверняка кто-то уже подобрал ее и прочел, но Альку теперь это тоже не волновало. Осторожно перешагнув через отсутствующую ступеньку, она зашагала по лестнице.

Как и в прошлый раз, Кретова долго не открывала, но Алька давила на кнопку не переставая, уверенная в том, что старушка дома. Наконец щелкнул замок, Софья Тимофеевна выглянула на площадку, тревожно всматриваясь в Альку.

— Вы меня помните? Мы приходили к вам по поводу статьи о Павле Тимофеевиче.

Кретова молча отрицательно покачала головой.

— Вы помните, — принялась уговаривать ее Алька, — мы еще обсуждали с вами пропажу его сочинений и женщину, с которой он ездил на дачу. Я Аля, а тогда со мной была еще Лена.

— Что-то я забыла, — смущенно пробормотала Кретова, опасливо покосилась на Алю, но цепочку все-таки сняла. Аля зашла в квартиру.

В комнате приглушенно работал старенький пузатый радиоприемник, на диване лежала большая, замысловато связанная шаль, на столе — стопка фотоальбомов и очки.

— Так вы журналистка? — переспросила Кретова, усаживаясь за стол.

— Да. Вы нам в прошлый раз очень помогли, рассказали столько интересного.

— Ах, деточка, — Софья Тимофеевна всхлипнула, достала из кармана халата платок, вытерла слезящиеся глаза, — за каким печальным делом вы меня застали! Вот подбираю фотографию на памятник Павлу Тимофеевичу. Никогда не думала, что я это буду делать для него, всегда — что он для меня. Это было бы по справедливости. — Старушка тихо плакала, перебирая длинными сморщенными пальцами фотографии.

Глядя на нее, несчастную, одинокую, убитую горем, Алька невольно поразилась тем, каким подчас можно быть слепым и недальновидным. Прожить всю жизнь в одиночестве, отречься от самой себя, обожествлять брата, посвятить ему все свое существование — и совершенно его не знать, не ведать, что тот, кого она считала добрейшим и талантливым человеком, на самом деле грубый, мелочный и алчный старик, сластолюбец, покупавший себе на склоне лет любовь за деньги, запутавшийся, завравшийся, не нуждающийся ни в чьем преклонении. Для Софьи Тимофеевны он по-прежнему остался святым, любимым младшим братом, гениально одаренным, не понятым, больным и одиноким. Что ж, может, она и права по-своему — смотря под каким ракурсом разглядывать одни и те же вещи.

— Софья Тимофеевна, — Алька подошла к столу, — я должна поговорить с вами на одну не совсем приятную тему.

Кретова на секунду оторвалась от фотографий, непонимающе посмотрела на Алю и снова углубилась в просмотр.

— Софья Тимофеевна, — повторила Алька тверже, — вы знали, чем занимался ваш брат помимо оркестровых переложений?

— Я не понимаю, деточка, о чем вы? Он был великолепный дирижер, кому, как не вам, это знать?

— Вы не удивлялись, откуда у Павла Тимофеевича были такие огромные средства? Вы же знали приблизительно, во сколько ему обошлось строительство дачи, разве он никогда не говорил вам?

— Господь с вами! Я никогда не была у него на даче, и потом, Павел имел хорошие гонорары за выступления. Оркестр давно пользуется популярностью в Европе.

— Никаких гонораров не хватит, чтобы за каких-нибудь три-четыре года обставить дом антиквариатом и содержать молодую любовницу по высокому разряду. На это нужны дополнительные средства.