— Да, мы поехали б дальше, будь у нас такое же собачье сердце, как у тебя! Но мы должны спасти Эпафродита и никуда не пойдем отсюда.

Квадрига остановилась возле них. Прекрасный дамасский ковер, защищавший колесницу от солнца, раздвинулся, и за ним блеснули серые глаза грека Эпафродита.

— Эпафродит, Эпафродит! — кричал Радован.

Купец кивнул всаднику. Тот склонился к повозке.

— Чего хочет этот варвар?

— Говорит, будто хочет спасти тебя от смерти, господин! Он вроде не в своем уме.

Грек раздвинул рукой ковер и встал в повозке. Гладко выбритое лицо его украшал острый, с горбинкой, нос. В маленьких глазках словно горели потаенные огоньки. Прозорливость и мудрая расчетливость светились в этих глазах.

— Пусть варвар приблизится.

Радовану велели спешиться. Со стоном, страшно уставший, он слез с высокого коня, непрерывно утирая пот и тяжко вздыхая.

— Быстрей говори, чего ты хочешь! Мы спешим. Если голоден, тебе дадут хлеба, если тебя мучит жажда, ложись на брюхо и пей. Вот вода!

Величественным жестом Эпафродит указал на реку.

— Я не нищий, господин. Музыканты никогда не попрошайничают. Если не дают люди, то им дают земля и небо!

Эпафродит опустил ковер, кони тронулись, квадрига заскрипела.

— Стой, Эпафродит! Ты идешь на верную смерть! Тунюш тебя поджидает в засаде! — кричал Радован, держась за повозку.

Имя вождя гуннов произвело впечатление, кони остановились, всадники подскочили к славину.

— Ты лжешь, варвар! Несколько дней тому назад Тунюш был в Адрианополе, он вез с собой императорскую грамоту!

— Христос, твой бог, пусть вернет тебе зрение! Взгляни на этих коней! Чьи они? Гуннов, Тунюша. Мой сын их выкрал. Вчера вечером мы пели и играли гуннам. Тунюш был совсем пьян, язык у него развязался, он назвал твое благородное имя и сказал, что сегодня ночью тебя ограбит. Я пожалел тебя, и мой сын, рискуя головой, угнал этих коней, хотя он тебя не знает. А теперь посмотри на меня! Видишь кровь на ногах? Это потому, что я гнал изо всей силы, чтобы спасти тебя, а у этой клячи спина словно грабовая ветка!

Эпафродит высунулся из повозки; в глазах его мелькнуло выражение доверия; он осмотрел коней, всадники закивали головами, потому что все видели гуннов в Адрианополе.

И тут Исток, ни слова не понимавший в их разговоре, вдруг закричал:

— Гунны! Гунны!

— Унни, унни! — шло из уст в уста.

Все повернулись. Навстречу им мчались два всадника.

В одно мгновенье копья устремились на них. Эпафродит выбрался из повозки и вскочил на резвого арабского скакуна, привязанного сзади квадриги.

Даже Радован поспешно взгромоздился на коня, позабыв о своих недугах.

— Двое! Они скакали за нами! Ловите их! — кричал он.

— Подождите! — приказал Эпафродит.

Он уже хорошо различал гуннскую сбрую — так близко подскакали всадники. Вдруг гунны замерли на месте. Они узнали повозку Эпафродита и среди прочих коней разглядели двух своих, а на них Истока и Радована в белых рубахах. Прокричав славинам гуннское проклятье, они повернули и молниеносно скрылись из виду.

— Ну, как, Эпафродит, ты по-прежнему считаешь, что я лгу?

— Ты прав! Назад! Тунюш — опасный разбойник.

Тяжелая повозка повернула. Охрана теперь скакала позади, чтоб оберегать господина со спины.

— Чем мне наградить вас? — спросил купец Радована.

— Позволь нам сопровождать тебя в Константинополь. Мы туда держим путь.

— Хорошо, вы поедете со мной и остановитесь в моем доме. Предстоят великие празднества, с ночлегом придется трудно, поэтому вы будете моими гостями.

Радован подмигнул Истоку, который ничего не понял, однако сообразил, что все в порядке.

— Еще одна просьба, господин. Можно мне пересесть к вознице? Я очень устал!

Эпафродит позволил.

Кони помчались по дороге, колеса застучали, облако пыли поднялось следом.

Той же ночью Баламбак вернулся к Тунюшу.

— Голову! — заревел вождь.

— Бери мою! Славины нас предали. Эпафродит вернулся в Константинополь.

Тунюш заскрипел зубами.

— Кто рассказал о нашем умысле этим псам? Смерть ему!

— Баламбак, твой раб, говорит тебе: вино открывает тайны!

— Так пусть оно погибнет, как я уже сказал!

Баламбак вспорол мехи: вино потекло на землю.

И пока рдел на земле благородный напиток, Тунюш поклялся золотым саркофагом Аттилы и его жены, прекраснейшей Керки, что кровь славинов потечет рекою.

Недаром еще Светоний[42] упоминает о том, что великий воин и мудрый правитель Юлий Цезарь решил перенести столицу громадной Римской империи на Восток. Однако кинжалы пронзили его сердце; тяга к Востоку уменьшилась, но не умерла. То, что замышлял Цезарь, то, что скрывалось под тогой, которую оросили кровью кинжалы заговорщиков, — совершил Константин. Железный властелин стремился уйти подальше от Рима, где каждый камень вопиял о свободе, где колонны Капитолия издевались над ним и обвиняли его в тирании. На Восток! Там царят Ксерксы[43], неограниченные владыки имущества и жизни своих подданных.

И вырос город в ослепительном сиянии, со сказочной быстротой, словно фата-моргана среди песчаного моря. Престол, диадема и порфира засверкали над краем — истинным сердцем трех континентов. Поднялся Константинополь — новый Рим — возле синей Пропонтиды[44], на семи холмах, подобно древнему Риму. Дворцы разместились у моря, по склонам, единым величественным амфитеатром, на котором словно разыгрывалась трагедия истории города. Оживились водные дороги, выросли на них леса мачт, крылья парусов накрыли их, словно стаи птиц. И потекло зерно с севера и юга, по Боспору и Пропонтиде, богатства Архипелага[45] и Египта собирались здесь, африканское и европейское искусство состязалось, кому из них царить на площадях Нового Рима. Караваны проложили новый путь через Малую Азию, из Фракии повалили толпы торговцев. Весь мир пришел в движение, качаясь на могучих волнах, и все волны стремились к сердцу, к Константинополю, лежавшему, словно огромный драгоценный камень, на сказочном берегу, окаймленном с двух сторон диамантами сверкающих вод, а с третьей выложенном смарагдами зеленых холмов.

С тех пор как Радован и Исток присоединились к Эпафродиту, в море уже погружался четвертый день. Исток издавал восторженные возгласы при виде обширной равнины, залитой червонным золотом солнца. Ему казалось, что он видел иногда эту землю во сне, певцы пели о ней, старухи рассказывали об обители богов. Именно так и должна выглядеть эта обитель. Это была сказка, волшебная повесть. На его родине сейчас трещат и сгибаются под тяжестью снега деревья. Здесь дышит весна. С моря струятся ароматные ветерки, играют в его кудрях и спешат дальше, на холмы, где шепчутся с миртами и кипарисами, где им кивают листья солнечных сикомор, где молодые побеги платанов жадно тянутся к голубым небесам. Слева и справа простираются сады, в белом песке журчат ручейки, кипят фонтаны, ходят одетые в пурпурный шелк люди, а из тенистых рощ выглядывают белые дома. Сказка, прекрасная сказка!

— Смотри, сынок, смотри, не прячь глаза в землю! Самые красивые девушки затоскуют, когда станешь ты зимой у очага в граде Сваруна, отца своего, рассказывать, что показал тебе Радован!

Истока словно разбудили, и он взглянул на Радована, ехавшего рядом с ним за колесницей Эпафродита.

Радован хорошо отдохнул в повозке и, когда подъезжали к городу, снова взобрался на коня — на коне, казалось ему, он выглядит более внушительно, чем когда трется возле возницы.

— Отец!

Исток скорее выдохнул, нежели произнес это слово и снова погрузился в созерцание.

— Эх, сынок, Радован покажет такое, что у тебя глаза на лоб полезут, как у заколотого теленка. Вот только пить хочется, да пыль кожу ест. Рот забивает и пузо. По траве-то лучше было ехать. Эпафродиту хорошо, спрятался, словно крот в нору.