— Он на палубе! — пронеслось вдруг по толпе.

На носу парусника появилась фигура в сверкающем одеянии, человек, приветствуя воинов, махал им белым платком.

— Прощается грек! — произнес за спиной Эпафродита высокий герул, от которого разило конским потом.

— Префект встал! Гребут быстрее! Поймают!

По спине Эпафродита побежали мурашки.

«О Нумида, порази тебя молния! Чего ждешь? Ты погубишь меня! Выбивай!»

В море полетел белый платок. Сверкающая фигура исчезла с палубы. Эпафродит затаил дыхание. Солдаты гребли отчаянно. На берегу царила гробовая тишина.

Но вот вздрогнула высокая мачта парусника.

— Тонет! Погружается! — вырвался вопль на берегу.

На палубе показался раб в короткой тунике, он кричал и размахивал руками.

«Быстро ты переоделся, Нумида! Хорошо играешь! Славный ты малый!»

Эпафродит был доволен Нумидой, испуг его проходил. Корабль сильно накренился, вода залила палубу, волны вспенились, раб с криком бросился в море и схватился за борт лодки, плясавшей уже рядом с парусником. Солдаты подняли весла, и челны остановились. По берегу разнеслись крики, смех, шутки — корабль затонул.

Народ расходился. Эпафродит остался один, радуясь, что ему удалось полностью осуществить свой замысел, и горюя, что пришлось пожертвовать любимым кораблем, чтобы сбить со следа преследователей. Задумчиво оперся он на камень, как вдруг кто-то потянул его за рукав.

Перед ним сверкнули глаза Спиридиона. Лицо евнуха светилось радостью.

— Господин, — сказал он, предусмотрительно оглянувшись по сторонам. — Господин, я видел светлейшую Ирину.

— В Топере? — обрадовался Эпафродит.

— Здесь, вон под тем платаном она оплакивала твою смерть.

— Оплакивала? Разве она тоже узнала?

— А как же? В Топере даже грудные младенцы знают твое имя. Мы постарались, господин, очень постарались.

— Она плакала, говоришь?

— Навзрыд! Так горько, что и у меня слезы выступили на глазах. Должно быть, она обеспамятела, я видел, как ее окружили офицеры, а потом ее унесли на носилках.

— Сирота, ангел божий! Сегодня же успокою ее. Грех тому, кто не утрет слезы с небесных очей.

Эпафродит был растроган и взволнован до глубины души. Снова его помыслы обратились к Ирине; господь, думалось ему, хранил его в последние дни лишь для того, чтоб он смог осуществить самую благородную миссию в своей жизни, соединив два любящих сердца.

— Грех, говоришь, господин? Верно, и на меня лег бы грех, не сообщи я тебе об этом, — такой грех, что ни один патриарх не избавил бы меня от ада.

— Благодарю. Ты поведал мне о благодарности светлейшей дамы. Эпафродит не останется в долгу. Куда ты теперь, Спиридион?

— В Фессалонику. Ты перестал торговать, я начну!

— Желаю счастья, ибо ты мудр. Может быть, мы еще увидимся. Может быть, ты еще понадобишься мне!

— К твоим услугам, светлейший, неизменно к твоим услугам до самой смерти!

Тут Эпафродит увидел, что Нумида плывет к берегу вместе с префектом и громко оплакивает смерть своего господина. До него донесся голос Нумиды: раб говорил, как он любил Эпафродита, как хотел умереть вместе с ним, но испугался, ибо он не столь чист и праведен, как невинный Эпафродит. Чтоб не наводить подозрений, грек решил избежать встречи с Нумидой. Повернувшись, он пошел в город. За ним тенью следовал евнух.

Когда они подошли к платанам, Спиридион сказал:

— Видишь, господин, вот здесь плакала светлейшая.

Эпафродит оглянулся, полез за пазуху и, смеясь, дал ему несколько золотых монет.

— Не стоит это платы, не стоит. Но золотых монет оказалось девятьсот девяносто девять, а мы договаривались о тысяче, поэтому не обессудь, господин, только поэтому я и принимаю деньги. Христом клянусь, я не лгу.

Эпафродит спокойно пошел вперед, сделав ему знак, чтоб он оставил его.

В тот же вечер Ирина узнала от Нумиды горестную историю Истока, узнала и о хитрой уловке Эпафродита. Радость светилась на ее лице. Прочтя благодарственный псалом, она поднялась, румяная от возбуждения. Сердце ее пылало. Она обнимала Кирилу, целовала ее в глаза и губы и, словно в дурмане, повторяла:

— Он жив! Мой Исток жив и любит меня! Он придет за мной, мой единственный, храбрейший из храбрых.

Расседланные лошади повалились в траву. Серый слой пыли покрывал их, с крупа стекали капли пота, смешиваясь с пылью и грязью. Исполосованные бока животных судорожно вздымались. Благородные кони с трудом выдержали бешеную скачку. Исток и его славины гнали их что есть мочи.

Падала вечерняя роса. В долине на западе ревел Тонзус, на севере на склоне Гема шептались вершины деревьев.

— Мы спасены, слава Перуну! — произнес Исток, отстегивая пряжку шлема и опуская его на траву.

— Лишь орлы могли бы догнать нас, или дельфины приплыть за нами по морским волнам; но ромеи не орлы и не дельфины, поэтому мы проведем ночь здесь и спокойно передохнем.

Старый воин со шрамом на лице сбросил тяжелую броню и вытянулся на зеленой траве.

Молодые воины вытащили муку и занялись ужином. Эпафродит предусмотрительно снабдил их всем необходимым. К седлам были приторочены большие кожаные сумки с мясом, баклажки наполнены превосходным вином.

Волоча за ремень свой доспех, Радован подошел к Истоку, задумчиво сидевшему на куче папоротника возле потрескивающего огня.

— Переваливаешься, что твоя утка, отец! — улыбнулся старику Исток.

Радован выпустил ремень, доспех покатился за куст.

— Вот награда за то, что я спас тебя! Неблагодарный!

— Ну, не сердись, Радован! Поблагодари богов за такую скачку. Тебе такой конь и во сне не снился!

— Спасибо за сумасшедшую гонку! Теперь вот переваливаюсь с ноги на ногу, словно пьяный. А в горле моем сушь и пыль, как на степной дороге, по которой мы мчались.

— Не сердись! Сам ведь знаешь, волк в поле — собакам нет покоя!

— Разумеется! Язык-то у тебя без костей.

— Приляг вот здесь, отдохни, а подобреешь, спой нам!

— Спой, спой! Теперь, когда я освободил тебя от цепей, ты ишь какой шутник стал! Конечно, чужими руками легко змей ловить! Нет в тебе мудрости, чтоб понять, отчего петух не поет, когда ему клевать нечего!

Радован сердито пощипывал бороду, очищая ее от пыли и грязи.

— Дайте, ребята, Радовану поесть!

Воин открыл сумку и протянул старику кусок холодного мяса.

— Баклажку! — потребовал старик.

Ему протянули баклагу, он схватил ее дрожащими от усталости руками, поперхнулся, зачмокал.

— Сплюнуть даже не могу, такая сушь в горле! И потечет драгоценная жидкость Эпафродита по грязной пыльной дороге. Вот беда-то.

Он осушил залпом чуть ли не половину баклажки.

— Эх знал бы Эпафродит, как я люблю его!

Приложился снова и отшвырнул пустую баклажку в траву.

— Исток! — начал он весело. — Не будь меня на белом свете, что б с тобой сталось, козленок?

— За это тебе вовеки будет благодарно племя славинов.

— Спасибо в карман не положишь! И все-таки коли у тебя найдется столько же благодарности в сердце, сколько ее на языке скопилось, я буду рад. И верю, что при первом же случае ты пощекочешь этого барана Тунюша, если, конечно, прежде я сам не отправлю его к Моране. Еще бы немного — и в тот раз…

Беглецы окружили Радована и Истока и, разинув рты, слушали.

— Рассказывай, отец. Здорово это у тебя выходит. Значит, ты Тунюша чуть…

— Да, я, представьте себе!

— Расскажи! — настаивал Исток.

— Это случилось совсем недавно, когда я нес родным твои поклоны из Константинополя.

— Ты ничего еще не сказал мне о Любинице, об отце. Нехорошо это!

— Нехорошо? Пусть пастух сам о своих овцах заботится! Разве ты хоть раз о ком-нибудь из них спросил? Об отце, о сестре? Ни разу! Видно, всю любовь, до последней капли, забрала у тебя эта прекрасная дама, эта ласковая лисичка. Неужто ей рожать Сваруничей, волков и туров? Как же! Ягненка она родить сможет, да и то немощного!