Среди шатров попадались кабаки — деревянные халупы, оштукатуренные и заляпанные грязью. Внутренние стены их были покрыты сажей. Вместо столов стояли низкие, грубо сколоченные скамьи, возле них на корточках сидели люди — пили, если были деньги, или подстерегали момент, когда можно будет оторвать сосуд от губ соседа. Играли в кости, и многие, в азарте проигрывая, попадали в рабство. Пьяные пели, веселились, а потом устраивали драки.

Такое общество было по душе Радовану. Однако с тех пор как он получил собственного раба в услужение, он стал разборчив. Теперь он уже имел право выбирать, где сесть.

Он остановил свой выбор на кабаке посолиднее, где сидели несколько солдат и бедных горожан. Еще в дверях заиграл он на лютне, а Исток запел, — веселая компания мигом пригласила их к столу. Оказалось, что смуглые солдаты служили на далекой окраине империи и лишь недавно пришли на быстроходном паруснике из Африки из-под Карфагена. Тут были варвары-готы, фракийцы, даже один славин среди них. Говорили они на смеси разных языков, и Исток, хоть и с трудом, все же понимал их.

— Пейте, славины, и рассказывайте, откуда вы пришли. Помогали бить Хильбудия? Весь Константинополь его оплакивает. Я под его знаменем полгода служил. Вот это был воин!

— Верно, досталось ему. Но нам неведом меч, струны — наше оружие!

— К черту струны! Меч и копье — вот это сила! Ты, старик, ни на что не годен, а вот мальчик подошел бы. Продай его!

— Продай! А под старость росу слизывай да калачи из дорожной грязи замешивай! Поумней бы что придумал, расскажи лучше, что слышно в Африке. Ты ведь оттуда — весь, как уголь, обгорел.

— Да, из Африки. Но под Велисарием мы иначе воевали, чем ты под Хильбудием.

— Герои! — похвалил его Радован и оглянулся на остальных.

— Такого триумфа миру еще и не снилось! — подхватил другой. — Короли в оковах, золото, серебро — все возами, пленных вандалов целые вереницы, — все это скоро сам увидишь. А потом цирк будет, его уже начали готовить: ристания, борьба, стрельба из лука, — словом, такого еще никогда не бывало. Деньги так и сыплются, а уж ешь-пей — сколько душе угодно, брюхо, глядишь, вырастет ровно купол святой Софии.

— Думаешь, корабли Велисария скоро придут? — спросил чумазый кузнец из цирка.

— Да, сегодня вечером или завтра!

— А как ты думаешь, кто выиграет на стрельбе?

— Кто? Может, я или ты…

— Ни я, ни ты, а Асбад.

— Асбад, начальник десятого палатинского легиона[50]? Этот вонючий блюдолиз? Никогда! Спорим!

— Ставлю два вандальских золотых!

— Ставлю и я! — закричал кузнец. — Ставлю двадцать пять милиарисиев[51] за Асбада!

— Проиграешь, — шепнул ему на ухо долговязый гот.

— Ни за что, — стоял на своем кузнец, — ни за что не проиграю.

— А почему? Потому что Асбад — любовник Феодоры?

— Что болтаешь? Ты оскорбил императрицу! — Из темного угла вышел императорский соглядатай и положил руку на плечо солдата.

— Пьяный он, сдуру ляпнул, отпусти его!

— Оскорбление величества! — возражал соглядатай.

Все вскочили, закричали, сосуды полетели на пол, кто-то погасил факел, солдаты исчезли в дверях, шпион орал — оскорбителя и след простыл. Толпа поглотила гостей, громовый вопль огласил предместье:

— Велисарий! Велисарий!

Живая река подхватила Радована и Истока и понесла по улицам и дорогам к пристани. Множество людей теснилось на берегу. Возгласы «Слава!», «Победа!», «Хлеба и зрелищ!» сотрясали воздух. В море заблестели три красных огонька — сигналы кораблей Велисария.

«Это произошло или случайно, или по чьей-нибудь воле!» — воскликнул Прокопий, закончив повесть о победе Велисария и гибели королевства вандалов. Но не только удача сопутствовала славному полководцу, бок о бок с удачей шагала бледная зависть — приемная дочь византийского двора. Когда голод и отчаянье принудили короля вандалов Гелимера попросить у Велисария хлеба, которого он давно уже не видел, губку, чтоб вытереть заплаканные глаза, и цитру, чтоб воспеть свою горькую участь, некоторые завистливые военачальники, сговорившись, послали быстроходный парусник в Константинополь к Юстиниану с доносом на Велисария, дескать, он, упоенный своей победой, вознамерился стать самовластным государем, африканским тираном. Не было тогда под солнцем человека, больше верившего доносам, чем алчный Юстиниан. Тени подозрения, что кто-то зарится на его корону, было достаточно, чтобы многие сложили свои головы на плахе или сгинули в подземельях темницы. Когда Restitutor urbis et orbis[52] узнал об этих обвинениях, он заперся в своих покоях и провел ночь в тяжелом раздумье.

Оплот империи на севере у Дуная пал. Хильбудий погиб. Славины соберутся с силами и весной опустошат Фракию. Правда, он щедро одарил Тунюша, чтоб тот посеял раздор между антами и славинами. Но целиком полагаться на гунна нельзя. Из Азии доходили все более достоверные вести о том, что персы готовятся к отпору. И в такое время он должен отозвать Велисария и уничтожить его. Но это значит лишить себя единственной опоры! Разве найдешь ему замену? Ведь Велисарий не только талантливый полководец — он богат. Он содержит тысячи воинов, из государственной казны не тратится на них и сотни талантов[53]. Разве найдешь ему замену? Конечно, Феодора, императрица, нашла бы. Разумеется, преемником Велисария оказался бы тот, кто одерживает победы над придворными красавицами в жемчужном зале императорского дворца. Нет, нет, я не могу его уничтожить.

Четырежды переворачивал он песочные часы на подставке из слоновой кости. Тонкая золотистая струйка беззвучно вытекала в крошечное отверстие. Управда остановился перед часами. Время шло, а тяжелые мысли не покидали его. Управда подошел к окну и взглянул на море.

Звезды угасали. Пропонтида покорно лежала у подножия императорского дворца, точно ожидая приказаний всемогущего деспота[54]. Парусник, доставивший донос, недвижно стоял в порту.

— Агиа Софиа[55], — воззвал император, — смотри, я строю тебе новый храм, я намерен превзойти Соломона, осени меня, будь милосердна, окажи милость, столь необходимую государю в тяжкую минуту! Пожар поразил твой дом, и правильно сделал, ибо мудрость божья должна иметь более прекрасный дом. Вознагради труд мой в минуту эту!

Занялся день, молотки строителей застучали на стенах новой церкви.

И Управду озарило.

— Не верю, это ложь! Велисарий невинен! Пусть только выдержит испытание!

Он сел, взял пергамен и написал:

«Поскольку ты одолел грозного неприятеля, твой император и повелитель предоставляет тебе право выбора: остаться ли в Африке, отослав в Константинополь Гелимера и пленных, или возвратиться вместе с ними. Да пребудет с тобой милость деспота!»

В тот же день отошел корабль, который вез послание императора.

Между тем Велисарий через своих шпионов уже знал о доносе. Не мешкая, он нагрузил корабли бесчисленными богатствами и набил их пленными вандалами, оставил в Карфагене гарнизон герулов[56] и приготовился к отплытию в Константинополь. Он торопился оправдаться перед государем и расквитаться с лживыми доносчиками.

Когда прибыл гонец, корабли были готовы к отплытию, а самый быстрый парусник вез в Константинополь весть о том, что победоносный полководец возвращается.

Юстиниан убедился, что донос был порожден завистью, и решил устроить в городе триумф, какие устраивали лишь римские цезари в честь победы над варварами. Ему хотелось превзойти Тита[57] и Траяна[58].