Но едва замигали звезды, раздался страшный вой. Конь тревожно заржал. Любиница проворно вскочила и прислушалась. Зашуршали листья в лесу, снова завыли голодные глотки.

«Волки»!

Она подскочила к дереву, ухватилась за нижнюю ветку и полезла вверх по стволу. Звери были уже совсем рядом, конь почувствовал опасность и, храпя, помчался по поляне. Шум в лесу все нарастал. Стая голодных волков почуяла лошадь. Звери высыпали из леса. До Любиницы донесся конский топот и ржанье, кровь застыла в ее жилах.

— Боги, спасите, боги всемогущие, помогите!

Лес огласился воем, визгом и ревом зверей. Волки настигли коня. Любиница крепко обняла дубовый ствол и заплакала в горьком сознании того, что она лишилась единственного своего защитника и спасителя. Она различила глухой звук падающего на землю тела, затем завыл волк — и все стихло. Лишь урчанье, взвизгиванье и грызня волков нарушали тишину ночи. Любиница решила дожидаться зари на дереве. Обвив руками ствол, она прикрыла лицо своими длинными волосами и так провела ночь, подобно перепуганной птице, спрятавшей голову под крыло. Утром она слезла с дерева. Как капля в море, как песчаное зернышко в пустыне, как бабочка в безбрежной степи, стояла в лесу одинокая девушка, отчаявшаяся, обездоленная. Лишь одно утешение осталось у нее — острый нож за поясом. Она решила идти наугад — авось набредет на поселение, где можно будет отдаться в рабство и тем сохранить себе жизнь.

Так шла она по лесу, собирая ягоды, желуди, шла наугад, как отбившийся от стада ягненок. Часто присаживалась на землю передохнуть — руки и ноги ее были в кровь исцарапаны ветками, одежда висела лохмотьями. Пробиралась сквозь густые заросли, переползала через поваленные гнилые стволы.

Около полудня темный лес стал редеть. Деревья раздвинулись, и вскоре девушка увидела зеленую равнину. Она вышла из лесу, и тут перед ней мелькнула серая лента дороги. Всплеснув руками, Любиница бросилась к ней, а когда вступила на утоптанный путь, надежда, словно пламя под слоем пепла, вспыхнула снова. Девушка не знала, где она, не знала, что эта дорога ведет через Гем в Филиппополь и оттуда в Топер и в Фессалонику. Но она надеялась встретить купца, а может быть, даже славина и уж во всяком случае добрести до поселения, до ночлега. Охваченная радостью, она пошла вперед, иногда даже пускаясь бегом. Наступил вечер, Любиница отдохнула у ручья, поела травы и щавеля. Спать она не собиралась. Луна выплыла на небо, подобно одинокому жалкому облачку, а девушка все шла и шла.

Но вот около полуночи силы покинули ее, колени подогнулись, она опустилась в траву на обочине. Капли холодного пота заструились по ее лицу.

В забытьи ей почудилось, будто вдали что-то блеснуло. Доспехи и шлем Истока сверкали на солнце, кто-то наклонился к ней и приложил к губам баклажку. Долгими глотками она пила воду, потом открыла глаза и увидела Радо, — он поддерживал ее голову и целовал в губы. Любиница закричала и обхватила его руками. Но рука коснулась дорожного камня. Она приподнялась на локте. Нет любимого, нигде нет. Кругом ночь, вдоль дороги дует южный ветер, а она одна под небом, истомленная, наедине со своими видениями. А вдруг она заснет? Вдруг нагрянут волки? Вдруг примчится Баламбак? О Морана! Любиница нащупала нож, схватилась за рукоятку, чтоб вонзить его в свое сердце — спастись от зверей и от Тунюша. Но рука была слишком слаба. Пальцы онемели и разжались, голова упала в траву. Замигали звезды на небе. Свет померк. Любиница потеряла сознание.

— Крыльями черного ворона нависла печаль над лагерем. Ведите меня к Тунюшу, доблестному потомку Эрнака, чтоб я спел ему геройскую песнь и потешил его душу. Потому что моя лютня — наследие певцов, которые пели при дворе короля всей земли, нашего отца и господина Аттилы, — говорил Баламбаку переодетый и изменивший обличье Радован. Он пришел к гуннам на второй день после бегства Любиницы. Десятки раз смотрелся он в кусок полированной стали, прежде чем осмелился войти в лагерь.

«Ну, теперь ни Баламбак, ни Тунюш не узнают меня!» — Радован с довольным видом рассматривал свое намазанное и гладко выбритое лицо в стальном зеркальце. Собрав все свое мужество, дав неисчислимые обеты богам, он пошел к гуннам. А придя к ним, сразу же заметил, в какой глубокой печали пребывают гуннские воины. Баламбак разгромил вархунов и с победой вернулся назад, но дома заплаканная рабыня тут же рассказала ему, что дождливой ночью исчезла славинка. Баламбак немедля послал за ней погоню. К Дунаю помчалось десять самых быстрых всадников и лучших лазутчиков. Однако все они вернулись ни с чем, говоря, что девушку, наверное, унес по воздуху Шетек или сам бес славинский. Даже следа ее они не обнаружили. Потому и сидел Баламбак, невеселый и подавленный, перед пустым шатром Тунюша.

— Не придется тебе петь для Тунюша, нет его.

Сердце Радована взыграло радостью. Однако он взял себя в руки и грустно переспросил:

— Нет? О, напрасен был мой путь из-за Черного моря, я так хотел увидеть орла, имя которого со страхом произносят в стране славинов и антов, аваров и вархунов, среди племен аланов и герулов.

— И при дворе Управды, ибо это он призвал его к себе!

— О Управда, великий повелитель Востока и Африки, о Тунюш, единственный, несравненный! Аттила, ты не напрасно любил Эрнака, и мой дед, великий чародей и первый жрец, не солгал, предсказав, что слава гуннов сохранится в крови Эрнака! Он не лгал, всемогущий! Но почему тогда печаль в лагере? Поведай мне! Я развеселю тебя и твоих храбрецов!

Радован ударил по струнам.

— Это горькая тайна! Лишь избранным дано знать ее!

— Не таи печаль в груди, дабы она не поразила твое сердце! Доверь ее певцу и чародею своего племени! Девушки поверяют тоску свою моим струнам, вожди и старейшины вверяют мне свои огорчения, так неужто не откроется брат брату!

Баламбак опустил голову и принялся раскачиваться из стороны в сторону. Он размышлял над словами чародея Радована.

А тот гордо сидел на земле и, легко касаясь струн, подбирал печальную гуннскую песнь. Ему хотелось кричать от великой радости, что Тунюша не оказалось дома. Правда, радость отравляла грустная мысль, что, вероятнее всего, и Любиницы нет в лагере, что пес спрятал ее где-нибудь в другом месте, а может быть, даже увез с собой в Константинополь. Он охотно оставил бы Баламбака с его печалью и отправился дальше искать следы похищенной девушки. Однако старику хотелось развязать узел, узнать причины столь странной всеобщей грусти, поэтому он терпеливо ожидал ответа Баламбака.

Гунн долго молчал, наконец он перестал качать головой и вперил свой взор в Радована, пристально всматриваясь в него.

«Неужели он вспомнит Радована? Будь проклята гуннская память, помогите, о боги, поразите его слепотой!»

От всей души молил богов Радован, не отводя взгляда от мутных глаз Баламбака. Медленно сузились зрачки гунна, глаза его спрятались в глубоких глазницах под плоским лбом. Баламбак не узнал старика.

«Барана тебе принесу, Святовит, а Моране — козла, жирно откормленного козла за то, что вы ослепили вонючего пса!»

— Значит, ты чародей, говоришь?

— Да, я сын великого пророка и певца при дворе Аттилы.

— А если я поведаю тебе печаль свою, исцелишь ли ты мои раны? Сможешь ли спасти мою голову?

— Лишь боги всемогущи! Но, говорю тебе, я исцелил тысячи сердец, тысячи голов извлек я из ловушек.

— Тогда пошли!

Баламбак увел певца в свой шатер и там открыл ему тайну бегства Любиницы.

— Эта славинка — ведунья. Тунюш околдован. Смерть грозит нам!

Радован, задумавшись, по своему обыкновению протянул руку к бороде — погладить ее, но пальцы наткнулись на бритый подбородок.

— Заколдован — чародейка — смерть, о-о-о, — стонал Баламбак. — Так думаю и я и воины, так считает Аланка — королева наша заплаканная, зорька утренняя, соколица. Заколдован, отравлен чародейкой! Можно ли вылечить его сердце? Или смерть долотом выдолблена на нем?