Жаждущая развлечений и роскоши женщина отказалась от всякого веселья ради своих коварных и вероломных планов.

Чтоб разделаться с Эпафродитом, необходимо было любым способом заручиться поддержкой Управды.

Время шло, императрица, сидя в мягких подушках, наблюдала за звездами, словно надеясь по ним угадать хитроумное решение. Она позвала прорицательниц, чтобы те предсказали будущее; ей намекнули на прозрачные капли, бесследно изгоняющие душу из тела. «Что ж, — думала она, — в самом крайнем случае можно подкупить кого-либо из рабов, чтоб он отправил Эпафродита на тот свет».

Но и эта мысль не так уж привлекала Феодору. Маленьким кулачком стучала она по лбу, проклиная разум свой, вдруг оказавшийся бессильным.

Наконец ее озарило. Случилось это как раз в тот день, когда Асбад принес весть, что Исток-Орион бесконечно рад отличию и думать не думает о побеге.

— Я устроил так, — добавил он, — что сегодня ночью Исток будет здесь!

И Асбад указал пальцем вниз, где в подземельях дворца были страшные казематы для тех, кто потерял милость императрицы.

— Сделай осторожно, без шума! Выбери надежных людей! А когда все будет кончено, разошли повсюду гонцов на поимку беглого славина! Ступай!

Асбада удивило непривычно хорошее настроение Феодоры. Когда он склонился, чтоб поцеловать ей туфлю, она не сдержалась и с нетерпением повторила:

— Ну, иди, только сделай все без сучка без задоринки! Я отблагодарю тебя!

После этого она торопливо вышла из комнаты и направилась к Управде.

Юстиниан был один. Сидя на жестком сиденье у стола, заваленного кипами судебных актов, он обдумывал запутанные дела и составлял приговоры.

Император заметно обрадовался, когда вошла Феодора. Встал, поспешил ей навстречу и крепко обнял. Но вдруг отступил на шаг и вопросительно взглянул на ее усталое лицо.

— Что произошло у моей единственной, священной? Отчего ее лицо печально и цветы жизни покидают его?

Феодора прижалась к нему, нежно положила руку на его плечо.

— Если тебе тяжело, то как может радоваться та, что постоянно бодрствует с тобой? С тех пор как я прочла печаль на твоем лице, когда ты не смог устлать шелком гинекей[106] твоей верной Феодоры, печаль вонзилась и в мою душу, и я не спала, не развлекалась, пока святая мудрость не озарила меня!

— О добрейшая, о единственная!

Юстиниан снова крепко обнял и поцеловал ее.

— Говори, госпожа! Я знаю, сколь прозорлива ты, ибо тебя подвигнула божья мудрость. — Он благоговейно посмотрел в окно на церковь Святой Софии. — И деспот последует твоему совету, дабы возрадовалось небо и возблагодарила земля.

Феодора опустилась на диван из персидской кожи и продолжала:

— Разве не кажется императору правильным и справедливым, чтобы шелком, который господь создал для тех, кого он поставил своими наместниками на земле, повелителями народов, — торговали и владели они сами, а не грязное, подлое племя мошенников-торговцев? Разве это не кажется тебе правильным и справедливым?

— Велика и справедлива твоя мысль, августа! Продолжай!

— Пусть поэтому начертает рука справедливого государя, величайшего почитателя справедливости и законов из всех, кого до сих пор знала или узнает земля, вплоть до самого Судного дня, пусть твоя рука начертает закон, по которому шелк станет монополией, исключительной и полной собственностью императора, для которого он и создан!

— Безгранична милость божья, давшая мне такую жену! Все мои мысли угасли перед пустой казной, все источники пересыхают, и скоро стройки мои прекратятся. В эту минуту приходишь ты, августа, божий день привел тебя; одно твое слово, одна мысль — и все спасено. Мне бы должно стать твоим рабом, ибо не нашел я еще реки изобилия, которая наполнила бы государственную казну.

Изможденный властитель упал на колени перед Феодорой и, обнимая ее ноги, целовал тончайший виссон на ее теле.

— Поскольку все торговцы — мошенники и воры, то никто из них сам не продаст и не отдаст шелк государству. Нужно будет их обыскать: нарушители священного закона предстанут перед судом, и у них конфискуют их богатство, как у преступников, дабы им воспользовался государь, несущий счастье народам.

— Безгранична твоя мудрость, — шептал Управда, опьяненный находчивостью Феодоры.

— Выполняя твой совет, я утром же издам новый закон.

А сегодня я устрою пиршество и приглашу в гости двор, чтоб достойно прославить мудрейшую из мудрых на земле!

Кровь кипела в жилах Феодоры, когда она возвращалась от мужа.

«Недолго теперь придется владеть тебе роскошными домами, Эпафродит. На твоем шелке будет нежиться Феодора, и драгоценную ткань будет топтать моя нога, а ты отправишься в каземат, на камни, на голую землю, чтоб до конца дней своих горько сожалеть о том, что посмеялся над императрицей!»

А в доме Эпафродита три человеческих сердца упивались счастьем: Ирина, оправившись от страха, вдохновенно толковала Истоку о Христе, спасающем праведников и наказующем грешников. Очарованный, сидел возле нее Исток. Ее речи звучали для него пеньем соловья, в ее горящем взгляде он видел свою прекрасную родину, куда он мечтал, вернувшись скоро, принести счастье. Отогревалась и холодная душа торговца Эпафродита; он вдруг почувствовал всю пустоту своего существования, казавшегося ему теперь скучным и ничтожным. Вечер его жизни был уже на пороге, а он до сих пор не ведал ласки, ничья рука не прикасалась с нежностью к его усталому, пылающему лбу. Он, Эпафродит, может устлать пол золотом, может погрузиться с головою в шелк. Но ведь ни золото, ни шелк не греют. Он лишен того, что дает человеческой жизни сладость, утешение, цель в борьбе, — он лишен искренне любящего сердца. И Эпафродит решил защитить этих птенцов, дать им то, чего сам он уже не мог испытать, что для него было потерянным раем.

Вечером Истоку пришлось проститься; надо было идти проверять караулы. Он обещал дать знать о себе, когда возвратится из казарм и покончит с делами в Пентапирге, обещал не задерживаться и во дворце, чтобы подольше побыть с Ириной.

Эпафродит проводил его до ворот.

— Надень прочный доспех, Исток, припояшь самый острый меч, берегись подозрительных теней, — предупреждал он. — Говорю это потому, что не верю твоему золотому орлу.

Исток последовал его совету. Но уходил он беззаботно. Он был убежден, что среди солдат не найдется ни одного, кто поднял бы на него оружие. Нападения он не боялся — надеялся на своего скакуна и еще больше на свой меч.

Когда совсем стемнело, Ирина заснула; Эпафродит запретил шуметь в доме, а сам зашагал по перистилю, обдумывая план побега.

Темная-темная ночь накрыла Константинополь. Тонкой нитью светился фонтан в перистиле, совсем неприметный сейчас, если б не журчание воды. Вдруг перед Эпафродитом возникла фигура евнуха Спиридиона.

Грек испугался и обрадовался одновременно.

— Веди меня, господин, в свою самую укромную комнату, речь идет о жизни, о жизни!

Они проворно скрылись за толстыми занавесями в тесной комнатке.

— Говори, Спиридион! С чем пришел?

— С новостями, Эпафродит! Только помни, сегодня ночью я рискую своей головой! И все-таки я пришел, потому что почитаю тебя как второго императора!

— Не виляй! Говори прямо!

— Утром будет объявлен новый закон, двор уже знает о нем и даже готовится к пиру, потому что его придумала императрица. Великое пиршество в ее честь состоится во дворце!

— А о чем этот новый закон?

— Шелк становится монополией с завтрашнего дня, господин! А у тебя есть шелк, я уверен — есть. Теперь ты знаешь все, но моя голова… если я потеряю ее…

Ни один мускул не дрогнул на лице Эпафродита.

— Спасибо за весть. Пользы мне от нее немного, шелк мой почти целиком распродан, а корабль с новой партией еще в море. Но я все равно награжу тебя. Погоди!

Когда он возвратился, рука евнуха дрогнула под тяжестью кошелька со статерами и номисмами.