Феодора накинула на голову капюшон и поднялась. Лицо ее пылало, как у человека, которому предстоит великое свершение.

Спиридион вскочил, едва открылась дверь, и тенью последовал за августой. На нем был такой же плащ, и он так же накрыл голову капюшоном.

Бесшумно двигались они среди бесконечных аркад, сворачивали вправо, влево, спустились по сырой грязной лестнице, которая книзу суживалась. То здесь, то там они наталкивались на бронзовые двери, которые собственноручно отпирал евнух. На ступеньках виднелись большие бурые пятна, напоминавшие кровь. Наконец лестница кончилась. Спиридион ударил кулаком еще в одну дверь. Хриплый голос стражника ответил ему.

— Открой!

— Нет, никому!

— Святая августа у порога!

Заскрипели створки, выпученными глазами тюремщик уставился на пришельцев. Спиридион указал ему на Феодору, которая сбросила капюшон — в свете факела засверкал обруч на ее голове. Тюремщик повалился на колени.

— Проведи к Ориону!

— Ориону, Истоку… — хрипел тюремщик.

Он снял с гвоздя тяжелые ключи и пошел впереди. Отпер первую, вторую дверь, остановился перед третьей, не осмеливаясь вложить ключ в скважину.

— Смрад там страшный, светлая августа!

— Открывай! — нетерпеливо крикнула она.

Засов скрипнул, дверь отворилась, изнутри потянуло затхлостью.

— Дай факел, и уходите оба.

Трясущейся рукой евнух передал ей факел и покорно вышел вместе с тюремщиком.

Глаза Феодоры сверкали, как два уголька. Твердо ступая, она спустилась по шести истлевшим деревянным ступенькам. Встала на земляном полу. Свод был такой низкий, что она коснулась его головой, — волосы сразу стали влажными.

Факел осветил смрадную яму. Взгляд женщины искал жертву.

В углу сидел Исток в короткой тунике, словно животное, — на цепи, привязанной к шее и прикованной к кормушке. Руки его были зажаты за спиной толстыми скобами, соединенными цепью с тяжелым камнем. Из кормушки торчали тощие хвостики зелени и огрызки репы.

— Ну как поживаешь, магистр педитум? Поздравляю! — демонически засмеялась Феодора.

Цепь загремела и натянулась. Исток повернул голову, узнал Феодору и заскрипел зубами. Волосы его слиплись от крови — глубокую рану нанесли ему те, кто по приказу императрицы ночью арестовали и связали его.

— Помнишь, как ты оттолкнул августу, как пренебрег ее любовью и назвал ее прелюбодейкой?

Исток молчал.

— Или у тебя дух захватило, варвар? Теперь-то ты понял, что значит императрица и что значишь ты, презренный червь, варварская собака?

Мускулы напряглись на руках у Истока, тяжелая цепь звякнула, но он по-прежнему молчал.

— Напрасно стараешься, все равно не порвешь! Скованное мною держится веками! Что, скучаешь без монашка Ирины? Ха, ха, ха, странно, — варвар, язычник, и полюбил христианского монашка. Руки у тебя так и чешутся обнять ее, а августу задушить? Ну ничего, потерпи немного, Асбад ее утешит.

При этих словах воспламенилась душа Истока. Ирина в руках Асбада! Жутко загремели цепи, и Феодора вздрогнула от страха: как бы не лопнули! Но сила уступила железу. Тогда юноша повернул голову, с бесконечным презрением посмотрел на Феодору и плюнул ей в лицо.

— Блудница! Бесстыдница! Христос, твой бог, о котором рассказывала мне Ирина, низвергнет тебя в самое пекло, клятвопреступница! Последняя собака у варваров заслуживает большего уважения, чем ты, сидящая на троне!

Кровь закипела в сердце Феодоры. Позабыв о своем сане, о том, что она женщина, императрица бросилась к Истоку и, побледнев от гнева, ударила его кулаком по голове. Черная струйка брызнула из чуть затянувшейся раны. При виде крови на лице пленника и на своих руках Феодора вдруг почувствовала, что задыхается, и, не в силах вымолвить ни слова, бросилась вон из темницы. Швырнув в лицо евнуху факел, она бежала так, что он с трудом поспевал за ней. Из всех углов, из всех закоулков, чудилось ей, вставали тени, и это множило их крик: «Блудница, бесстыдница! Христос, твой бог, низвергнет тебя в пекло!» Тысячами эриний казались ей тени, отбрасываемые трепетавшим пламенем.

Задыхаясь, она вбежала в комнату — плащ в дверях соскользнул с ее плеч — и бросилась на мягкое сиденье возле светильника. Огоньки его выглядывали из золотых чаш и снова прятались, как будто им становилось страшно при виде крови невинной жертвы на руках августы.

На другой день Юстиниан беседовал с Феодорой.

— Мудрейшая, что ты думаешь о торговце Эпафродите? Квестор не обнаружил у него ни куска шелка.

— У кого? У Эпафродита?

— Да, мой светлый ангел!

— Ложь! Ложь! Эпафродит обманывает всемогущего самодержца!

— Обыскали его склады и дом.

— Грек все закопал в землю!

— Но ведь до сих пор он был честен. И щедр к государству и двору. Обильны были его дары.

— Он отводил тебе глаза, светлейший! Швырял нам крохи!

— Стало быть, ты полагаешь, он обманывает императора?

— Обманывает, поверь мне, обманывает. Начни дознание против него. Конфискуй у него все, если не найдешь шелка. Арестуй его!

— Спешить нельзя. Это противоречит моему Кодексу справедливости. Народ воспротивится этому. Начнется смута, если я ни с того ни с сего арестую его.

— Не бойся смуты! Вспомни восстание «Ника». Кто испугался тогда? Ты, деспот, и полководец Велисарий! Феодора не испугалась. Я требовала крови, я не желала покидать трон, и кто победил этот сброд, скажи?

— Ты, могущественная, только ты. Если б не ты, Юстиниан скитался бы сейчас на чужбине, как испуганный заяц.

— Так не опасайся сброда, арестуй Эпафродита!

— Сброд не страшен мне, раз ты рядом, но я опасаюсь несправедливости. Поэтому я велю учинить строжайшее дознание против Эпафродита, а сам он пусть ходит на свободе, пока мы не разберемся во всем подробно, как полагается по закону.

— Ты совестлив, как невинная девица. Ты апостол и божий святитель… Впрочем, поступай по совести, но не теряй времени, ведь грек однажды уже улизнул от тебя!

Перед глазами Феодоры вдруг возникла черная струйка, стекавшая по лицу Истока — невинного арестанта. Вся ее дьявольская природа не смогла подавить ужаса при мысли о том, что вот теперь она преследует и невинного Эпафродита, никогда не жалевшего золота на нужды двора. И, перестав настаивать на аресте грека, она крепко обняла Юстиниана.

— Поступай по совести, апостол, святитель божий!

И Юстиниан поступил по закону.

В тот же день Радован плакал, как ребенок, и стенал в перистиле перед Эпафродитом:

— Спаси его, всеми богами умоляю тебя, Христом богом, спаси! Освободи Истока, выкупи его золотом. Я навеки стану твоим рабом!

С того момента, как Эпафродит и Радован узнали от Спиридиона о том, что произошло с Истоком, они тенями блуждали по саду. Радован от горя катался по траве и не переставая рыдал. Кубок вина оставался нетронутым в его жилище. Эпафродит бросил все дела, молчал, не отдавал никаких распоряжений рабам. Лоб его покрылся такими грозными морщинами, что челядь в страхе сторонилась его. Но напрасны были страх и опасения. Он никого не наказывал, не бранил. Все, казалось, стало ему безразлично. Раньше, бывало, дух его был настолько непоколебим, что он, наверное, сел бы играть в кости с тюремщиком накануне своей казни. Но победа императрицы так потрясла его, что смерть стала казаться избавлением в сравнении с переживаемой болью. Со стоическим спокойствием, в оцепенении ожидал он, что вот-вот появятся палатинцы, займут дом и отведут его в темницу.

Миновала неделя — никто не появлялся. Угнетенное состояние стало проходить. И вдруг Эпафродит ожил, словно лед его души нечаянно растаял на солнце.

— Радован!

Он позвал певца, лежавшего у подножия пиний и в совершенном отчаянии призывавшего на помощь богов.

— Радован, идем в перистиль. Думается мне, что на востоке занимается заря.