— Значит, платить придется Эпафродиту? Мне бы этого не хотелось!
— Это его воля, светлейшая, его святая воля! Приехал Нумида, привез письмо из Афин и сказал: «Отвези, Спиридион, это письмо в Топер, Ирине. Береги его как зеницу ока. На расходы не скупись! Фунты статеров пускай на ветер — только вручи письмо!» И браслет — это уловка, лишь песчинка на пути к цели. Через неделю я снова приду к тебе, светлейшая, в надежде получить ответ.
— О добрейший Эпафродит! Приходи, Спиридион! Только остерегайся любопытных глаз!
— Феофил никогда не предавал своего господина! Теперь я Феофил, почтенный торговец из Фессалоники. Моего истинного имени, светлейшая, не произноси даже во сне, — и как некогда во дворце, я и сейчас верой и правдой служу Эпафродиту.
И тут Ирина вспомнила о кошельке с золотыми монетами, который вместе с письмом прислал ей Асбад.
Она взяла кошелек с белого столика и протянула его евнуху.
— Больше заплатить я не могу, бери, что есть!
Спиридион на коленях принял кошелек, поцеловал Ирине руку и вслед за Кирилой вышел из комнаты.
На улице он внимательно взвесил кошелек. На сморщенном лице его появилось выражение сладострастия.
— Клянусь Меркурием, пахнет золотом! О Феофил, ты отлично торгуешь!
Когда рабыня вернулась к Ирине, та, опершись о столик, разглядывала печати на письме Эпафродита.
— Госпожа! — Кирила припала к ее ногам. — Отчего ты печальна, светлая? Христос осенил тебя своей любовью, отчего же нет радости на твоем лице?
— Ты не знаешь, что произошло, пока тебя не было. Вон прочти!
Она указала на пол, где валялось письмо Асбада. Рабыня подняла и быстро прочитала его.
— Не верь, светлейшая! Асбад — обманщик!
— А дядя Рустик?
— Дядя Рустик… — повторила рабыня.
— Он в восторге от Константинополя. Что, если он снова отправит меня во дворец? О Кирила, как страшно отомстит мне Феодора!
— Не бойся, светлейшая! Христос, наш повелитель, спас тебя в Константинополе, спасет и в Топере, если Асбад не врет и тебе угрожает опасность. Но он врет. Он подстроил какую-то ловушку. Дядя любит тебя и не отдаст дворцу.
— Если б можно было верить твоим словам! Сердце мое чует беду!
Кирила молитвенно сложила руки. Надежда сверкала в ее глазах. Дрожащим голосом произнесла она слова праведников: «Живущий под кровом Всевышнего, под сенью Всемогущего покоится… Он избавит тебя от сети ловца… На аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона».
Ирина коснулась первой печати на письме: хрустнул воск, сломала вторую, шелковый шнурок соскользнул со свитка, пальцы дрожали, вся душа ее ушла в чтение четких строк, выведенных уверенной рукой Эпафродита.
Рабыня смолкла; губы ее шевелились, глаза со страхом и надеждой были устремлены на лицо Ирины.
«Светлейшая госпожа, возлюбленная дочь Ирина!
Я умер, утонул в водах топерских со своей любимой — прекрасной ладьей. На дне морском стоит она как памятник мне, и я вижу надпись на нем: „Epaphroditus requiescet in расе et in Christo!“[124] Да здравствует отец Ирины и Истока! Я умер для Константинополя, умер для двора, чтобы жить лишь для тебя и твоего героя, которому я обязан жизнью. Не будь его, мои кости давно бы уже гнили у подножья студеного Гема. Ирина, дочь моя, — так я буду теперь тебя называть, — щедро благословил меня господь, и я отблагодарю его, охраняя тех, кого преследует огненный змей, восседающий на престоле византийском. Я принял бой и я доведу его до конца.
О, сколько слез видел я в провинциях, где с благословения деспота сосут кровь из бедных подданных. По стенам храма святой Софии текут потоки крови народной, в жемчуге сверкают слезы. Мудрость божья не радуется таким дарам. Пройдут века, и проклятие ляжет на строение, которое гордыня возводит для себя, но не для бога. Позор сего дома божьего превзойдет позор храма Иерусалимского.
Я чувствую душою, как ты читаешь эти строки и как трепещешь от ужаса и отчаяния. Не бойся! Возле меня нет предателей. Мои друзья в Афинах не страшатся вслух проклинать Византию — наши проклятия не достигают Пропонтиды. Это письмо я вручаю верному Нумиде, который скорее позволит вырвать у себя сердце, чем даст непосвященному бросить хоть один взгляд на письмо. Завтра он отправится на торговом корабле одного из моих друзей в Фессалонику. Там живет Спиридион, евнух, теперь купец.
Ты удивлена! Удивляйся, но пусть тебя это не пугает. Можешь довериться ему. Он купил на мои деньги дом и открыл торговлю. Измены не бойся. Страх пыток и страх смерти держат его за горло. Без его помощи мне было бы трудно спасти Истока, и об этом знают во дворце, так как он исчез в ту же ночь. А его ненасытную жажду денег утолят мои сундуки, полные золотых. Я и велел ему жить в Фессалонике, чтоб он был ближе к тебе. Если ты почувствуешь малейшую опасность, беги из Топера и укройся у Спиридиона. Однако я надеюсь на дядю, который тебя, несомненно, любит. Да и как можно не любить тебя, мой ангел? И все-таки на душе у меня неспокойно. Купцы утверждают, что твой дядя крут и жесток, что ради деспота он пойдет на костер, что он честолюбив, а это небезопасно. Будь осторожна!
Я сейчас живу возле Акрополя. Мудрецы ареопага сетуют на Юстиниана, закрывшего древние философские школы. Тем, кто его ослушается, он пригрозил тяжким наказанием. Платон и Аристотель заскучали бы, в нашу эпоху у них нет учеников[125]. Все — и крестьяне, и ученые — чувствуют тяжкую руку деспота. Небо должно бичом покарать такого государя. И знаешь, дочь моя, душа моя полна предчувствий. Днем и ночью странный пророк твердит, что Христос призвал варвара Истока покарать тех, кто осквернил Евангелие делами и жизнью своей.
Такой герой, как он, способен поднять народы по ту сторону Дуная и нагрянуть на столицу, чтоб отомстить за неправду. Верь: близятся дни, когда ты будешь страдать и бояться за него. Но надейся! Эпафродит не уйдет в могилу до тех пор, пока не соединит двух людей, которых судьба отдала под его защиту.
Чтоб сделать это, я как можно скорее приеду в Фессалонику. Ваша любовь отогрела мое старое сердце. Я бесконечно тоскую по тебе. Будь счастлива, будь здорова. Верь в того, кто достоин твоей любви. Исток никогда не позабудет тебя! Если б он знал, где ты, он бы уже примчался за тобой! В ту ночь, когда я вырвал его из пасти леопарда, я поклялся ему, что буду оберегать тебя и вручу тебя ему.
Перешел ли он уже Дунай? Слышала ли ты что-нибудь об этом? Надеюсь, ты уже знаешь. До меня вести пока не дошли. Но я твердо убежден, что он спасся. Ведь я ему дал самых резвых в мире коней.
Кончаю. Больше писать не буду. Увидимся в Топере или в Фессалонике. И тогда радость наша будет безмерна. Приветствует тебя отец твой Эпафродит.
Прочтешь письмо и немедля сожги его. Ни одного мгновения оно не должно оставаться у тебя».
Когда Ирина прочла эти строки, ее прекрасные глаза увлажнились. Лицо пылало, грудь вздымалась в радостном волнении; она крепко обняла Кирилу. Рабыня вырвалась из ее объятий, разрыдалась от счастья и, бросившись на колени перед иконой богородицы, дала обет выдержать пять строгих постов в благодарность за доставленную ее госпоже радость.
Ирина зажгла от светильника ароматический факел и уничтожила письмо. Потом тщательно собрала пепел, уложила его в золотую ладанку и повесила на золотой цепочке на шею, чтобы хранить как святыню.
Следующие три дня у Ирины с Кирилой только и было разговоров, что об Эпафродите и об Истоке. В саду под деревьями они шепотом произносили их имена, а вечером падали ниц перед иконой богородицы и читали псалмы. Правда, изредка в их душах рождался страх перед Рустиком. Но он был, как мимолетный туман, таявший под солнцем счастья.
Вечером третьего дня стража возвестила о возвращении префекта. Ирина поспешила навстречу дяде в атриум и велела зажечь все светильники.
Лицо Рустика было недовольным и утомленным. Ночи напролет он кутил в Константинополе, спустил уйму денег, да и дорога утомила его. Ирина испугалась его хмурого взгляда. Он неласково встретил ее, не обнял и не поцеловал в лоб, как обычно.
