— Не называй этих имен! Смерть зажмет рот всякому, кто называет их!
Купец отчетливо представил себе события минувшего. Потом подошел к старику, положил ему руку на плечо и пристально взглянул в небольшие, серые глаза Радована.
— Мир с тобой, Радован! Я — Нумида! Ты не ошибся!
Радован вскочил с места и раскрыл объятия, собираясь радостным воплем приветствовать Нумиду. Но тот, приложив ладонь к его губам, поднял палец и сурово произнес:
— Тайны умрут здесь! Они не выйдут из шатра!
Радован понял, что Нумиду сопровождают люди, которым не следует знать, откуда и куда направляется их хозяин. В безмолвной радости размахивал он руками, прижимал их к груди, потом принялся целовать руку Нумиды; он хохотал, зажимая себе рот ладонью, и в конце концов пустился выделывать ногами коленца, как подгулявший пастух.
Успокоившись, старик придвинулся к Нумиде вплотную и таинственным тоном спросил:
— А есть ли у тебя вино Эпафродита?
— Есть, дядюшка! Ты напьешься так, что луна с неба среди ночи исчезнет, а звезды загорятся ясным днем.
— Ах, Эпафродит, если б ты знал, как любит тебя Радован!
Нумида улыбнулся и, подмигнув, вышел из шатра. Он приказал страже нести караул влево и вправо от дороги, а остальным воинам лечь спать. Потом подошел к высокой повозке, накрытой холстом, и шепотом спросил о чем-то раба, сидевшего возле нее. Тот молча кивнул головой, тогда Нумида отдал ему какой-то приказ. Повару он велел принести вина в шатер и приготовить ужин для гостя.
Затем Нумида возвратился к Радовану, и вслед за ним повар поставил на пестрый ковер посреди шатра кувшин с вином; жадно схватив кувшин, старик припал к нему и долго пил, зажмурив глаза, словно вкушал единственную и самую большую радость жизни.
— Как бывало в Константинополе, — наконец сказал он, глубоко вздыхая и не выпуская из рук глиняный кувшин. — Клянусь всеми богами, твоими и моими, под солнцем нет человека, который любил бы тебя больше, чем я!
Он снова приложился к кувшину и, поглощая сладкое лесбосское вино, всем своим видом выражал бесконечное наслаждение и безмерное уважение к обладателю такого напитка.
— Как бывало в Константинополе, и в то же время это вино в десять раз лучше того. Я тосковал по нему с тех самых пор, как расстался с Эпафродитом!
Нумида опустился на мягкую шкуру персидского архара, — радость старика доставляла ему удовольствие.
— Объясни мне, Радован, почему ты превратился в гунна?
Старик по привычке растопырил пальцы, чтоб огладить свою несуществующую теперь бороду.
— Почему я превратился в гунна? Это великая хитрость! Столь великая и значительная, что потомки наши и в десятом колене будут слагать о ней песни. А пока не спрашивай больше. Если б я рассказал тебе все, меня сокрушила бы такая печаль и охватил такой гнев, что их не залило бы все вино Эпафродита. Завтра все узнаешь. И так изумишься, что не сможешь заснуть три ночи подряд. Запомни, целых три ночи! А пока лучше ты поведай мне об Ирине и Эпафродите!
— Они оба спасены, оба счастливы!
— Клянусь Перуном, не напрасно мы страдали! Рассказывай!
— Сперва скажи, где Исток. Меня послал к нему Эпафродит. Он ушел от погони, это ясно. Но помнит ли еще доблестный варвар об Ирине? Она тоскует по нему, как горлинка, дружка которой весной убил из лука шальной мальчишка.
— Помнит ли он ее? Еще бы! Лишь во время сражения, убивая врага, он, возможно, не думает о ней. А знаешь ли ты, что он разбил антов и передушил их всех, как ястреб цыплят? В бою он вепрь, волк, сатана, как сказали бы христиане. Тогда лишь он, возможно, не думает о ней. А все остальное время… Голова его падает на грудь, словно затылок у него из мягкой пряжи. Глупо, конечно. Но что поделаешь?
— Где мне найти его? Едем со мной, старик! Я несу на груди большое и важное для Истока письмо.
Радован умолк. Сжав левой рукой свой подбородок, а правой — лоб, он задумался.
«Предложение заманчивое. У Нумиды повозка. Его спутники — полные кувшины. Поездка была бы приятной. О женщина, чтоб ты потонула в бесовском озере! Не будь женщины, мне не пришлось бы давать обеты. Ой, Любиница, ты, наверно, раскаиваешься в волчьем желудке, что так загнала старика. Но я поклялся, поклялся Святовитом, и не могу, нет, не могу без нее вернуться. Вот убью Тунюша, тогда и вернусь, а так — нет!»
Радован медленно убрал ладонь со лба, опустил левую руку и сказал:
— Нет, не поеду с тобой!
Нумида ничего на это не ответил. Радовану показалось, будто он обиделся. Они оба потянулись к кувшину. Раб принес ужин. Старик взял кусок мяса, но ел с трудом, куски застревали у него в горле. Он снова поднес кувшин к губам, надеясь залить вином свою печаль и гнев.
— Значит, не едешь? — спросил Нумида.
— Нет!
— Зачем же ты лгал, будто любишь Эпафродита!
— Клянусь богами, я не лгал! Но назад я не поеду, не поеду, и все, не надо меня сердить. Я ведь сказал: не спрашивай! Желчь поднимается во мне, и если она разольется…
Радован сердито взглянул на Нумиду и поднял кулаки. Тот не шевельнулся. Злость старика забавляла его.
— Расскажи лучше об Ирине, об Эпафродите! Я же просил тебя. Уважь старика, сам Эпафродит оказывал мне уважение, а ты перечишь. А путь, которым надо ехать к Истоку, я тебе прямо перстом укажу. Если же его там не окажется, спокойно садись ужинать, отдыхай и жди — он придет. Я не могу ехать с тобой, не имею права. Все расскажу завтра, когда будем прощаться. А сегодня не серди меня больше. Ибо страшен во гневе Радован.
— Пей, певец! Я не принуждаю тебя. Храни свои тайны. Укажешь мне дорогу, и на том спасибо!
Перед вином Радован не мог устоять. Гнев его утих, и Нумида начал свой рассказ.
— Эпафродит бежал той же ночью, которой бежал Исток, и благополучно добрался до Греции.
— В этом я не сомневался. За его челом скрывается само солнце, никак не меньше! А Ирина?
— Она уехала в Топер к дяде Рустику!
— Топер возле Неста. Я знаю это гнездо.
— Но дядя выдал ее Асбаду. Асбад же все рассказал императрице.
— У славинов нет таких «дядей». Дьявол опутал его, мерзкого христианина!
— Императрица потребовала ее назад ко двору!
— Чтоб угостить ею Асбада, козлица!
— Ирина лишилась чувств и слегла в горячке, когда дядя сказал ей, что она должна вернуться во дворец.
— Уж я бы не лишился чувств, а тут же на месте удавил такого дядю. Клянусь Перуном!
— Эпафродит послал евнуха Спиридиона наблюдать за Ириной.
— Знаю его. Грош ему цена. Все скопцы — слепцы.
— Верно, но этот нам полезен, он связан с нами одной веревочкой. Он-то как раз все и разузнал и поспешил в Фессалонику. А мы с Эпафродитом тоже приплыли туда из Афин. «Нумида, — сказал мне светлейший господин, — спаси ее!» Я коснулся иконы Спасителя и ответил: «Клянусь своим спасением, я освобожу ее».
— Нумида, Христос нарек тебя всеобщим спасителем, так же как меня нарекли всеобщим спасителем мои боги. Велик ты перед своим господом, Нумида! Прощаю тебе все и целую тебя! Выпьем.
Глаза старика стали влажными, и он потянулся к кувшину, приветствуя Нумиду:
— Victor sis semper![127]
Лицо африканца повеселело. Похвала певца польстила ему, он, в свой черед, протянул руку за кувшином и ответил:
— Многая лета тебе, отец героя Истока!
Радован закусил губу — он совсем позабыл о своей выдумке, которой обманул весь Константинополь.
Облокотившись на козью шкуру, Нумида с гордостью рассказывал об освобождении Ирины.
— Отец, поверь мне, это не шутка вырвать добычу из пасти такого льва, как Рустик. Много раз голова моя лежала на плахе. Но на сей раз я уже думал, что наверняка с ней расстанусь.
Ирину заперли в преторий — в центре Топера, в крепости. Кругом солдаты, повсюду караулы и возле самой пресветлой госпожи, словно лев перед овечьим стадом, — дядя Рустик. А Рустик — не Асбад. Его не обманешь. Всю ночь мы сидели со Спиридионом в Фессалонике возле мерцающего светильника и ломали себе голову. Уж масло у нас вышло, на востоке занялась заря, а мы так ничего и не придумали. И тут появился Эпафродит в черной хламиде, голова покрыта капюшоном, словно у философа. Левый глаз он вонзил в меня, правым — резанул Спиридиона. Ни слова не спросил — и так все понял.
