«Да, я служу, но как переводчик помогаю населению выжить в этих тяжелых условиях, особенно, когда мне удается освободить селян от немецких поборов. Я получаю удовлетворение, когда, разъезжая с немецкой администрацией по селам, мне удается всякими уловками помочь старостам уменьшить размеры грабежа. Немцы опустошили все бывшие колхозы и сейчас обирают продовольствие во всех подворьях. При таких обстоятельствах, когда немцы грабят и ведут войну против веками непокоряе-мого народа, служить в армии, по-моему, это грех перед Богом для русского офицера. Ведь вы, Юрий Васильевич, верующий, не правда ли?»
При этих словах ее лицо сделалось страдальчески суровым и вместе с тем для меня оно оставалось милым, сострадательным. Мне сейчас, в этот Божий день не хотелось объясняться. Поэтому я сказал: «Наталья Васильевна, о моем грехопадении давайте поговорим не сегодня. А что касается веры в Бога, то я скорее всего слабоверующий. Стараюсь общаться с Богом напрямую, без церковного посредника, поэтому в церковь хожу, но редко. А верить в Бога я стал на фронте, под Петроградом. В армии Юденича, когда пуля, не задев меня, пробила мой бумажник, в котором находилась молитва на спасение воина. Молитву перед отъездом мне вручила матушка с напутственными словами: «Храни тебя Бог». Отец тогда отказался взять такую же молитву, был тяжело ранен и скончался от ран. С тех поря начал верить в Бога. Позже под Москвой меня ранило в руку, но когда той молитвы при мне не было, она находилась в кармане мундира, который я оставил в машине. После случившегося я не расстаюсь с молитвой».
Выслушав мои откровения, Наталья Васильевна стала смотреть на меня мягче, ее лицо казалось мне более просветленно-бодрым. И когда я попросил разрешения проводить ее, она согласилась.
Я взял из ее рук узелок с куличом, который она освятила в церкви, и мы медленно пошли по разрушенной улице. Проходя мимо каких-то развалин, она с грустью заметила: «Здесь была 230-я школа, где я училась. Немцы с помощью военнопленных разобрали ее, а кирпич использовали для ремонта дорог».
Мы подошли к посеченному осколками дому и остановились у подъезда. «Вот мы и пришли, — сказала Наталья Васильевна. — Здесь, на втором этаже, сохранилась наша довоенная квартира, где мы жили вдвоем с папой».
Пора было прощаться. А я не мог, какая-то необъяснимая сила сковала меня, очарование не проходило. То ли красота моей знакомой, то ли излучение ее богатой натуры гипнотизировали меня, приводя в состояние душевного волнения.
Сконфуженная моим видом, Наталья Васильевна склонила голову и протянула руку за куличом. Перехватив руку, я с чувственным жаром поцеловал ее, проговаривая извинительно: «Сегодня ведь Пасха! Христос воскрес!» Внимательно посмотрев, она ответила: «Воистину воскрес!»
А затем, преодолев минутную нерешительность, проговорила: «Хоть вы и слабоверующий, но я вас поцелую, только не здесь, на улице, а дома. Приглашаю вас отведать кулича и пасхи. Если это, конечно, не скомпрометирует вас как немецкого офицера». Я был тронут и возбужденно ответил: «Спасибо за приглашение, оно меня не компрометирует, потому что я был и остаюсь русским офицером, присягнувшим своему царю».
Мы поднялись на второй этаж в небольшую двухкомнатную квартирку. Хозяйка зажгла лампадку перед иконой, поставила самовар и стала накрывать на стол. Достав из буфета хрустальный графинчик, разлила содержимое в рюмки, сообщив, что это рябиновая настойка, осталась от папы. Он после операционного дня снимал рябиновой напряжение.
Наталья Васильевна пригласила к столу и, подняв рюмку, пожелала здоровья всем верующим, а затем, поцеловав меня, вдохновенно провозгласила: «Христос воскрес!»
Я ответил, как положено, и поцеловал ее в губы.
Мы пили чай, угощались куличом и пасхой, вспоминали близких и празднование в родительском доме.
Обратив внимание на стену, где висела гитара, я спросил: «Это ваша? Вы играете?»
«Я играю плохо, для себя только. Папа любил, играл и пел хорошо. А вы умеете играть?»
«Как умею, иногда аккомпанирую себе под песню».
«Тогда сыграйте и спойте, ведь сегодня праздник».
Я снял гитару, осмотрел, она была в хорошем состоянии, только немного расстроенная. Я взял несколько аккордов и сказал: «Заказывайте».
«Если знаете старинный романс «Гори, гори, моя звезда», сыграйте. Его любил петь папа, вспоминая и тоскуя по маме».
Я спел, как мог, с душой. Наталья Васильевна, утирая влажные глаза, тихо прошептала слова благодарности. Затем, попросив у меня гитару, она вдохновенно нежным грудным голосом спела про синенький скромный платочек. Я понял, что Наталья Васильевна пела в память о погибшем женихе.
Время подходило к вечеру, и мне пора было возвращаться. Я искренне поблагодарил Наталью Васильевну за прием, за радость знакомства с ней.
Прощаясь, она спросила: «Вам далеко добираться до места? Вы ведь без оружия, по дороге будете чувствовать себя неуверенно». Я поблагодарил за заботу, сказав, что пойду на Западную Кольцевую улицу, там возьму машину и доеду до места. «Да, это недалеко, там стоит немецкая команда. Меня приглашали туда из ортскомендатуры переводить допрос, когда у них там заболел переводчик. Ну, храни вас Господь». — Она перекрестила меня и сказала: «Будете в городе — заходите в гости, споете еще. У вас приятный баритон, напоминает голос папы. Приходите, буду рада!»
В своей сумбурной жизни я видел много разных женщин и только сейчас полюбил впервые. Я уходил от Натальи Васильевны под глубоким обаянием ее красоты и божественной, искренней доброты, которые я никогда до сих пор не испытывал. На сердце было легко и празднично от прикосновения к внешнему и внутреннему богатству этой женщины.
Подходя к Западной Кольцевой, где располагалась аб-веркоманда, я начал размышлять: чтобы продолжить знакомство и желанное общение с Натальей Васильевной, по заведенному порядку я обязан не только доложить о знакомстве начальству, но и проверить Наталью Васильевну в контрразведке на ее благонадежность и лояльность к немцам.
Жесткие требования о проверке лояльности и благонадежности перед немцами особенно касались местных гражданских лиц, работающих в немецкой администрации.
Работая в ортскомендатуре, которая организовывала и руководила сельскими управами и старостами деревень, Наталья Васильевна бывала в сельской местности, пораженной партизанским движением. А в контрразведке знали. что некоторые старосты помогают больше партизанам, чем немцам. Я не исключал, что офицеры контрразведки могли привлекать переводчицу к сбору сведений о каких-то лицах. Но, судя по отрицательному отношению Натальи Васильевны к немцам, которое она особенно не скрывала от меня, я считал это маловероятным. Тем более ее суровое осуждение меня в грехопадении за службу в немецкой армии свидетельствовало о многом: не только о ее взглядах, но и о моей судьбе и жизненном выборе.
Такая суровая оценка не обидела меня, но психологически заставила размышлять и вернуться к настроению и мыслям, возникшим в связи с тяжелым поражением немцев под Сталинградом. Разгром и пленение целой армии, ее штаба во главе с командующим фельдмаршалом Паулюсом ошеломили не только немцев, но и весь мир. Германская армия утратила стратегическую инициативу, а иллюзорная эйфория непобедимости была развеяна в прах.
Впервые тогда у меня возникло радостное состояние души и гордость за русского солдата и русских полководцев. И тогда же я впервые серьезно задумался о себе.
В штабе абверкоманды я доложил о знакомстве с Мезенцевой и попросил дать ей характеристику. Мне ответили, что Наталью Васильевну контрразведка и служба безопасности перед зачислением на работу и позже тщательно проверяли, но никаких порочащих сведений о ней не получили. Она благонадежный и добросовестный работник и ее услугами команда охотно пользуется, когда их переводчик занят или болен.
На мой вопрос по телефону в ортскомендатуру: «Как вы оцениваете мою новую знакомую, а вашу переводчицу», — комендант мне ответил: «Наталья Васильевна превосходный квалифицированный сотрудник. Она — как моя правая рука в работе. Я вас поздравляю, господин оберлейтенант, с приятным знакомством».
