Сделав паузу, Больц продолжал:

«От вас требуется одно: желание и добровольное согласие. Кто согласен, поднимите руку…»

Руку подняло больше половины. Видя это, Больц пояснил:

«Сегодня мы возьмем не всех желающих, а только 24 человека, а за остальными приедем позже…»

Все «желающие» были построены, и Больц, проявив поистине звериную зоркость купца, стал обходить строй и, пристально оглядывая товар, отбирать наиболее, как он считал, живых и бойких.

А я шел рядом с Больцем, всматривался в лица ребят, в их лагерную из серого грязного полотна форму, в замызганные деревянные колодки на ногах и слезы накатывались на глаза, а сердце сжималось от жалости.

Я неотвязно думал о том, как глубоко пали цивилизованные немецкие правители, претендующие на избранность расы, чтобы плодить столько горя и страданий. Передо мной стояли изможденные жертвы жестокого террора — с изломанной психикой, скрытой озлобленностью и затаенной ненавистью. Дети прошли через ужасы тюрем и концлагерей, на их глазах умирали матери от пыток и голода, их насильно разлучали с Родиной и родными.

О социальном составе детей мы узнали еще в лагере. И в разговоре с Больцем я напомнил ему, что эти лагерные подростки несравнимы с детдомовскими. Этих надо еще приводить в человеческий вид, обследовать у врача, усиленно кормить и, главное, — отогревать психику, характер.

Больц в чем-то соглашался со мной, но считал, что у детей впечатления меняются быстро, так же, как и их мировоззрение.

«У нас, — доказывал мне Больц, — вполне достаточно средств и возможностей, чтобы придать этим ребятам нормальный вид и переделать их психологию. В этом смысле, уверен, сработает предусмотренная экскурсия в Германию».

Я не соглашался с ним, но зная, что его, как нациста, как, впрочем, и Абвер, интересует лишь количество переброшенных на задание и сам процесс работы, не спорил.

На месте размещения, в школе, ребят осмотрел врач, они помылись в бане, их переодели в чистое белье, носки, в хорошо пошитую форму РОА с трехцветным шевроном на рукаве, обули в новые ботинки, все это после грязной лагерной одежды казалось им чуть ли не праздником. Затем ребят накормили сытным обедом, выдали вне всяких норм белый хлеб, масло, колбасу, порцию шнапса. И впредь питанию уделялось особое внимание.

Присутствие немцев было объяснено тем, что в добровольческих русских частях нет собственных средств на питание, обмундирование, оружие, поэтому приходится прибегать к помощи немцев, которые и контролируют расход этих средств: унтеры Краузе, Нич, Шульц, Гофман будут снабжать всем необходимым — для этого они и выделены.

Всю группу разбили на три строевых отделения с назначенным из ребят начальником во главе, а Замотаев был объявлен старшиной, причем в функции его входило поддерживать порядок и дисциплину.

Ребятам приказали до начала занятий отдыхать, поправляться, набираться сил и готовиться к поездке на экскурсию. Через неделю, в середине сентября 1944 г., вся группа под моим руководством выехала на первую такую экскурсию — в Бреслау и Дрезден. В помощники мне выделили Краузе и Замотаева. Это была ознакомительная поездка, которая преследовала чисто пропагандистские цели и должна была воздействовать на ребят. Краузе старался обратить особое внимание ребят на красоту мест, чистоту и строгий порядок, которые мы проезжали, отличное состояние дорог и строений, сравнивая все увиденное с тем, что ребята видели в Советском Союзе. Под Дрезденом мы посмотрели кулацкие хозяйства, в самом городе побывали в зоопарке, кино, посещали ресторанчики, где подростков вволю угощали пивом. Затем была организована прогулка на пароходе и в горы.

Вечером в гостиницах я старался познакомиться с моими подопечными, беседы в основном шли об их биографиях. Я быстро узнал, что группа на 90 процентов состоит из детей партизан, насильно вывезенных немцами в Германию. Некоторые из них сами воевали в партизанах. Например, псковичи Геннадий Балмасов и братья Юрий и Евгений Кругловы сговорились и в начале 1943 г. ушли из города в партизаны, которые их охотно приняли и использовали, как разведчиков. Выполняя задание — выяснить количество немецких солдат в деревне Огурцово, они были задержаны и посажены в тюрьму, а затем их отправили в концлагерь «Саласпилс»[67] в Латвии, а оттуда — в детский лагерь «Тухинген».

Рассказывая о своем пребывании в партизанах, они оживлялись, выражение ихлиц менялось, в глазахугады-валось мстительное благородное торжество возмездия за поруганную, разграбленную Родину. Когда же они говорили о содержании в тюрьмах и концлагерях, то становились вялыми, заторможенными, видно было — скрывают выстраданные муки и подавленную бессильную злобу. Часто у них проявлялись повышенная нервозность и высокий уровень тревожности.

Хотя я и разговаривал с ними по-русски, тактично, вежливо и задушевно, было ясно, что все-таки их пугал, настораживал и мой немецкий мундир, и мои вопросы. Глядя на ребят, я лишний раз убеждался в том, как необузданное насилие и гнет жестокой власти немцев делают робким любого храбреца, тем более подростка, сгибают его волю.

В отличие от детдомовских ребят прежнего набора, с которыми в прошлом я часто общался, интеллект этих представлялся мне менее развитым, все они были с невысоким образованием, приземленным мышлением и ориентацией на одну только защитную реакцию выживания. Выжить вопреки всему! Я улавливал в них отсутствие уверенности в себе, настороженную покорность, неумение анализировать и верно оценивать ситуацию. На их психику и характер поведения негативно влияло и то, что они общались в кругу таких же неразвитых, угнетенных сверстников. Особо меня заботила одна проблема: как они воспримут обман, когда узнают, что их взяли из лагеря не в качестве воспитанников, а в качестве исполнителей диверсионных актов? Как поведут себя и будут ли выполнять задания?

Я выбрал момент и поговорил с Ваней, спросив, что думает он о ребятах этой группы:

«Юрий Васильевич, эти ребята — не то, что наши детдомовские, — ответил он. — У нас была сплоченная дружина — один за всех и все за одного. И радости, и трудности делили вместе с воспитателями. А эти ребята совсем другие. Я знаю, откуда они — в лагере несладко пришлось. Жили-то в звериных условиях… Потому они такие замкнутые, боязливые, каждый сам по себе. И в душе каждого — глубокая тоска и уныние. Они так забиты и подавлены, что не в состоянии здраво размышлять, иногда мне кажется, что все они — недоумки, и в головах у них не мозги, а тараканьи пупки. Но вот экскурсию они хотя и встретили настороженно, но потом расшевелились, стали живее, даже улыбались. Но ко мне по-прежнему относятся с опаской, в разговоры вступают неохотно, обращаются заученно: «Господин фельдфебель». А когда я им говорю, какой же я вам господин, я такой же, как вы, — не верят. Как они поведут себя, будут ли выполнять задания немцев? Не знаю, сказать определенно ничего не могу. Надо бы с ними сблизиться, подружиться — тогда и повлиять на них можно будет».

Выслушав Ванины оценки, я сказал: «Ваня, ты должен понять психологию этих ребят, пережитые ими страдания в мире насилия, выработанную ими в тюрьмах и лагерях защитную реакцию, инстинкт самосохранения от страха и опасностей. Поэтому пока что они видят в тебе лишь надзорного немецкого ставленника и не доверяют. Они еще не освоились, не уразумели свалившиеся на них блага новой жизни — все эти экскурсии, хорошее питание, нормальное человеческое обращение. Сейчас ребята пребывают в некоем нравственном замешательстве, когда их врожденная славянская терпимость, как средство защиты от зла, начинает терять силу и перестает быть мотивом поведения. Они чувствуют себя как бы в двух положениях, в двух мирах: внешнем и внутреннем, их сознание еще угнетено страхом, интеллект в ступоре, да и не развит. Им трудно забыть террор лагерей и тюрем. И все-таки они помнят о Родине, о близких, о партизанской клятве, потому что детство и юность не могут жить только одними несчастливыми воспоминаниями о горе и страданиях. И даже в безотрадности человек, особенно подросток, всегда помнит хорошее и утешается надеждами и грезами.