– Я понимаю.

– А точно ли это бешенство? Может, доктор ошибся?

Григорий Тимофеевич серьезно сказал:

– А ты подумай сам. Началось с появления дикой волчьей стаи, потом – падёж скота, кошки стали дохнуть, до людей очередь дошла… Ты по лесам часто ходишь – видел что-нибудь?

Он выжидательно посмотрел на племянника. Тот помялся:

– Да, видел.

– Что же?

– Мертвых лисиц. Один раз на целый выводок наткнулся: лиса-мать, лис-отец, и лисята. Все мертвые, у норы. Я еще подумал – от какой-нибудь своей болезни померли, или тухлого поели, или ягод волчьих… Да мало ли что.

Григорий Тимофеевич посидел еще, потом поднялся.

– Пойду подниму старика. А ты, будь добр, приготовь ружье и припасы. Может, с первого раза не попадешь, может, несколько раз стрелять придется…

Стрелять, однако, не пришлось ни разу.

Они все сделали правильно. Иосафат, поворчав для порядка, оделся потеплее, взял фонарь и пошел на конюшню. Принес длинную палку с петлей на конце. Потом подошли к сараю, где содержали собак; теперь там оставался один Полкан. Вошли.

Полкан спал в углу, свернувшись калачиком. Проснулся, взвизгнул от радости и кинулся к Пете. Короткая цепь натянулась, Полкан встал на задние лапы, забил передними в воздухе.

– Ну-ну, успокойся, – сказал Петя.

Иосафат, уже узнавший подробности, поджал губы:

– Может, он еще и не заразный. Может, дохтур-то ошибся. Вишь, как у него, у дохтура этого, руки-то тряслись. Должно, зашибает сильно. А таким дохтурам верить нельзя. Вот в прошлом годе один тоже приезжал в Вёдрово, так он…

– Полкан, лежать! – приказал Петр.

Пес послушно лег.

Петр вытянул руку и сделал ею круг в воздухе. Полкан и этот фокус знал: перевернулся через спину. Петр вздохнул:

– Ладно. Надо дело делать. Я отстегну цепь, а ты уж, сделай милость, изловчись – петлю на шею накинь. Да фонарь поставь пока – мешать будет.

– А может, Полкан сам пойдет?

Петр молча наклонился к Полкану, отстегнул карабин, опасливо пряча руки.

– Надевай! – сказал он Иосафату.

Но старик замешкался. Протянул палку, Полкан оскалился и внезапно прыгнул к выходу, проскочив между Петром и Иосафатом. Фонарь упал, горящее масло вылилось на солому, растеклось. Солома вспыхнула. Огонь мгновенно охватил дверной косяк. Петр, не растерявшись, вытолкнул Иосафата в открытую дверь, прыгнул следом.

Иосафат упал в грязь и принялся кричать дрожащим голосом:

– Пожар! Пожар!

Все произошло так быстро и неожиданно, что Петр на какое-то время забыл о Полкане.

Из господского дома стали выскакивать дворовые – сначала девки и бабы, потом и несколько мужиков – кучер, конюх, работники, слуги. Привезенный из Москвы повар-француз, живший в отдельной комнате, распахнул окно и закричал:

– O mon Dieu! Je suis etonne! Au lieu de…

Окончание фразы потонуло в рёве огня, охватившего весь сарайчик. Выбежал Григорий Тимофеевич в ночном колпаке, и приказал мужикам окапывать землю вокруг пожара, а бабам – таскать воду вёдрами. Вёдра помогали плохо, а окапывать не давал палящий жар. К счастью, псарня стояла особняком, и огонь в безветрие не мог перекинуться на другие строения; задымилась, было, стена конюшни, но её быстро залили водой. Лошадей, однако, стали выводить на воздух.

– Где Полкан? – спросил Григорий Тимофеевич метавшегося между бабами и мужиками Петю.

– Сбежал! – на ходу ответил Петя, кидаясь к пожарищу с багром наперевес.

– Куда?

– Об том не ведаю, дядя!..

На фоне зарева издалека четко виднелись темные мечущиеся фигуры людей.

Белая, лежавшая на крыше деревянной беседки в саду, глядела на них ласковыми, слегка сонными глазами.

Потом медленно и длинно зевнула, прыгнула с крыши – и растворилась во тьме.

Полкан выскочил на поляну. Присел, тяжело дыша и вывалив сухой шершавый язык.

На небе ровно сияла луна, но с запада наносило тучи, и звезды гасли одна за другой. Пока же луна освещала небольшую поляну, на одном краю которой, прислонившись к стволу вяза, стояло странное мохнатое существо, а на другом краю сидела огромная белая собака с горящими глазами. Полкан оказался как раз между ними.

Почувствовав неладное, Полкан забеспокоился, беспрерывно оглядываясь то на существо, то на белую собаку. От существа пахло странно – неземным, неведомым, и скорее страшным, чем добрым. Зато от Белой так и лилась сила, запах безмерной власти, аромат победительницы.

Существо подняло лапу, словно подзывая Полкана. Белая спокойно сидела, только глаза её открылись шире; они притягивали Полкана, как магнитом.

Полкан внезапно захрипел горлом, упал на брюхо и пополз, приподняв зад и постукивая хвостом, к Белой. Белая улыбнулась. Теперь она смотрела поверх ползущего пса, прямо в глаза неведомого мохнатого существа.

Существо отлепилось от ствола и сделало шаг, словно решило догнать Полкана. Но тучи внезапно закрыли луну.

В небе раздался пронзительный звук охотничьего рога, и налетевший ветер зашумел в кронах; с шелестом и стуком посыпались на землю листья и ветки, и тяжко застонал старый вяз.

Существо открыло рот, похожий на пасть, и почти простонало:

– Упуат…

– Упуат, Упуат… – повторила Белая, прикрыв глаза. – Ах, как давно я не слыхала своего второго имени!

– Ты – порождение Сехмет, пожирающей людей.

– Ошибся. Тебе изменяет память от старости. А свое имя ты помнишь? Дитя шакала, вечно рыскающего по кладбищам? Саб!

– Сарама, – произнесло существо.

– Да, и Сарама! Ты вспомнил, наконец! – торжествующе ответила Белая; ответила не голосом – мыслью. – Вспомнил, кто я? Вспомни еще, что я не только повелительница волков и мать зимы. Я – мать всего человечества, потому, что я зачала тысячи лет назад великий город, который стал началом нынешних времен. Я – основатель городов, Ликополя и Рима.

– Нет, ты мать чумы и холеры.

– Я – воплощение огня!

– Ты – пожирательница трупов, похититель времени, воплощение ночи.

Сарама словно выросла, она стала гигантской, непомерно гигантской, став выше существа. Её лапы стали похожи на стволы деревьев. Она стала своей тенью.

– А ты? – гневно сказала она. – Разве не ты породил Аттилу? И предка Чингисхана?

– Это выдумка. Аттила был обычным человеком.

– Ты лжешь, выродок. Аттила был величайшим человеком с примесью собачьей крови. Он должен был закончить человеческий цикл. Но не закончил, – вмешался ты. Потом был Чингисхан, – и снова ты встал у меня на пути. Но сейчас у тебя нет силы. Ты немху, отребье, отверженный. Ты бессильный старый шакал, отец гиен. И не тебе вставать у меня на пути.

Сарама перевела дух, грудь её вздымалась, в горле клокотало.

– А хочешь знать, что происходит с теми женщинами, которые приняли твое подлое собачье семя? Они все в аду, и там два бешеных пса постоянно грызут им руки, и лижут огненными языками… Но посмотри туда!

Она кивнула в сторону имения: столб огня и белого дыма был виден из-за леса, и даже были слышны далекие, тонкие голоса, будто кричали лилипуты. Вовсю трезвонили колокола далекой церковки, но сквозь звон было отчетливо слышно хриплое воронье карканье.

– Я – воплощение огня!.. – повторила Сарама.

Тень на противоположной стороне поляны шевельнулась.

– Но вода гасит огонь.

– А, я знаю! Ты считаешься здесь сыном Велеса, скотьим богом, которому глупые люди оставляют на полях горсть овса на прокорм!

– Нет, это было давно. Ты верно сказала: теперь я – немху.

Её глаза вспыхнули, и сейчас же, словно вторя ей, ослепительно сверкнуло над лесом, а потом в отдалении, постепенно замирая, тяжко пророкотал гром.

Полкан уже валялся на спине у лап Сарамы, подставив брюхо, и тихо и нудно выл, вымаливая прощение. Белая, даже не взглянув на него, отдала немой приказ. Полкан вскочил, радостно тявкнул, и стремглав понесся во тьму.