Чем другим были призывы либеральной буржуазии к пролетариату с 1688 до 1848 г., как не «выкраиванием систем и фраз», чтобы его силами лишить господства аристократию. Самое существенное, что извлекает г-н Техов из моей тайной теории, было бы таким образом самым заурядным буржуазным либерализмом! Tant de bruit pour une omelette! {Сколько шума из-за яичницы! Ред.} Но так как Техов, с другой стороны, все же знал, что «Маркс» не буржуазный либерал, то ему ничего не оставалось, как «вынести впечатление, что цель всей деятельности Маркса — его личное господство». «Вся моя деятельность», — какое скромное выражение для моей единственной беседы с г-ном Теховым!
Техов поверяет далее своему Шиммельпфеннигу «для сообщения друзьям», что я высказал следующий чудовищный взгляд:
«В конце концов, совсем не важно, если погибнет жалкая Европа, что в скором времени должно произойти при отсутствии социальной революции, и если тогда Америка будет эксплуатировать старую систему за счет Европы» («Главная книга», стр. 148).
Моя беседа с Теховым происходила в конце августа 1850 года. В февральском выпуске 1850 г. «Revue der Neuen Rheinischen Zeitung», — следовательно, за восемь месяцев до того, как Техов выведал у меня этот секрет, — я открыл немецкой читающей публике следующее:
«Мы переходим теперь к Америке. Самым важным событием здесь, еще более важным, чем февральская революция, является открытие калифорнийских золотых приисков. Уже теперь, спустя всего восемнадцать месяцев, можно предвидеть, что это открытие будет иметь гораздо более грандиозные результаты, чем даже открытие Америки… Во второй раз мировая торговля получает новое направление… И тогда Тихий океан будет играть такую же роль, какую теперь играет Атлантический океан, а в древности и в средние века Средиземное море, — роль великого водного пути для мировых сношений; а Атлантический океан будет низведен до роли внутреннего моря, какую теперь играет Средиземное море. Единственным условием, при котором европейские цивилизованные страны смогут не впасть тогда в такую же промышленную, торговую и политическую зависимость, в какой в настоящее время находятся Италия, Испания и Португалия, является социальная революция» и т. д. («Revue», второй выпуск, февраль 1850, стр. 77)[414].
Слова о «гибели в скором времени» старой Европы и восшествии на следующий же день Америки на трон принадлежат только г-ну Техову. Насколько ясно я представлял себе тогда ближайшее будущее Америки, видно из следующего места той же «Revue»: «Очень скоро здесь разовьется чрезмерная спекуляция, и если даже английский капитал массами устремится туда же, тем не менее Нью-Йорк на этот раз останется центром всей этой спекуляции и первым, как и в 1836 г., испытает крах» (двойной выпуск «Revue», май — октябрь 1850, стр. 149)[415]. Этот прогноз для Америки, сделанный мной в 1850 г., целиком подтвердился большим торговым кризисом 1857 года. О «старой Европе», после описания ее экономического подъема, я, напротив, сказал: «При таком всеобщем процветании, когда производительные силы буржуазного общества развиваются настолько пышно, — о действительной революции не может быть и речи… Бесконечные распри, которыми занимаются сейчас представители отдельных фракций континентальной партии порядка, взаимно компрометируя друг друга, отнюдь не ведут к революции; наоборот, эти распри только потому и возможны, что основа общественных отношений в данный момент так прочна и — чего реакция не знает — так буржуазна. Все реакционные попытки затормозить буржуазное развитие столь же несомненно разобьются об эту основу, как и все нравственное негодование и все пламенные прокламации демократов. Новая революция возможна только вслед за кризисом» (стр. 153 l. с.)[416].
Действительно, европейская история только со времени кризиса 1857–1858 гг. снова приняла острый и, если угодно, революционный характер. Действительно, как раз в период реакции 1849–1859 гг. промышленность и торговля развивались на континенте в неслыханных доселе размерах, а вместе с ними росла материальная основа политического господства буржуазии. Действительно, в течение этого периода «все нравственное негодование и все пламенные прокламации демократии» разбивались об экономические отношения.
Техов, понявший как шутку серьезную часть нашей беседы, тем серьезнее отнесся к шутке. С торжественнейшим видом человека, приглашающего на похороны, просвещает он своего Шиммельпфеннига «для сообщения друзьям»:
«Далее Маркс сказал: В революциях офицеры — самый опасный элемент. От Лафайета до Наполеона — цепь предателей и предательств. Кинжал и яд надо всегда держать для них наготове» («Главная книга», стр. 153).
Избитую истину о предательствах «господ военных» даже сам Техов не сочтет моей оригинальной мыслью. Оригинальность заключалась, очевидно, в требовании всегда держать «кинжал и яд» наготове. Неужели же Техов не знал уже тогда, что истинно революционные правительства, как, например, Comite de salut public[417], держали наготове хотя и весьма сильно действующие, однако, менее мелодраматические средства для «господ военных»? Кинжал и яд могли в лучшем случае годиться для какой-нибудь венецианской олигархии. Если бы Техов перечитал внимательно собственное письмо, то в словах «кинжал и яд» он вычитал бы иронию. Сообщник Фогта, известный бонапартистский mouchard {шпион. Ред.} Эдуар Симон, переводит в «Revue contemporaine» (XIII, Париж, 1860, стр. 528, в своей статье «Процесс г-на Фогта и т. д.») вышеприведенное место из письма Техова, сопровождая его следующим примечанием:
«Marx n'aime pas beaucoup voir des officiers dans sa bande. Les officiers sont trop dangereux dans les revolutions.
Il faut toujours tenir prets pour eux le poignard et le poison!
Techow, qui est officier, se le tient pour dit; il se rembarque et retourne en Suisse».
Бедный Техов, в изложении Эдуара Симона, так сильно пугается «кинжала и яда», которые я держу наготове, что тут же немедленно срывается, садится на пароход и возвращается в Швейцарию. А имперский Фогт перепечатывает место о «кинжале и яде» жирным шрифтом, чтобы нагнать страху на немецкое филистерство. Этот же потешный человек пишет, однако, в своих так называемых «Исследованиях»:
«Нож и яд испанца сверкают теперь новым невиданным блеском — ведь дело шло о независимости нации» (стр. 79 1. с.).
Между прочим: испанские и английские источники по истории периода 1807–1814 гг. давно уже опровергли выдуманные французами сказки про яды. Но для трактирных политиков они, естественно, остаются во всей неприкосновенности.
Перехожу, наконец, к «сплетням» в письме Техова и покажу на некоторых примерах его историческое беспристрастие.
«Сперва речь шла о конкуренции между ними и нами, между Швейцарией и Лондоном. Они должны были, по их словам, охранять права старого Союза, который ввиду своей определенной партийной позиции не мог, разумеется, дружелюбно относиться к другому союзу, существующему наряду с ним в той же сфере (пролетариат)» («Главная книга», стр. 143).
Конкурирующая организация в Швейцарии, о которой говорит здесь Техов и в качестве представителя которой он, до некоторой степени, выступал против нас, это — вышеупомянутая «Революционная централизация». Ее Центральный комитет находился в Цюрихе; председателем, возглавлявшим ее, был один адвокат, бывший вице-председатель одного из крохотных парламентов 1848 г. и бывший член одного из немецких временных правительств 1849 года {Чирнер. Ред.}. В июле 1850 г. Дронке приехал в Цюрих, где г-н адвокат предложил ему, как члену лондонского Союза, «для сообщения» мне своего рода нотариальный договор. В нем буквально сказано:
