«Принимая во внимание необходимость объединения всех подлинно революционных элементов и признание пролетарского характера ближайшей революции всеми членами революционного Центрального комитета, хотя не все они могли безусловно присоединиться к выдвинутой в Лондоне программе («Манифест», 1848 г.), — Союз коммунистов и «Революционная централизация» договорились между собой о следующем:
Обе стороны соглашаются в дальнейшем работать рядом: «Революционная централизация» — подготовляя ближайшую революцию путем объединения всех революционных элементов, лондонское Общество — подготовляя господство пролетариата путем организации преимущественно пролетарских элементов;
«Революционная централизация» предписывает своим агентам и эмиссарам, чтобы они, при образовании секций в Германия, обращали внимание членов, которые представляются им подходящими для вступления в Союз коммунистов, на наличие организации, учрежденной преимущественно в пролетарских интересах;
3) и 4) Что касается Швейцарии, то руководство будет предоставлено только действительным сторонникам лондонского Манифеста в «революционном Центральном комитете». Обе стороны взаимно представляют одна другой отчеты».
Из этого находящегося еще в моих руках документа видно, что речь шла не о двух тайных обществах «в одной и той же сфере» (пролетариат), а о союзе между двумя обществами в разных сферах и с различными тенденциями. Из этого же документа явствует, что «Революционная централизация», наряду с осуществлением своих собственных целей, изъявляла готовность быть своего рода филиалом Союза коммунистов.
Предложение это было отклонено, так как принятие его было несовместимо с «принципиальным» характером Союза.
«Затем дошла очередь до Кинкеля… На это они ответили… За дешевой популярностью они никогда не гнались, — наоборот! Что касается Кинкеля, то они от всей души оставили бы ему его дешевую популярность, если бы он только сидел смирно. Но после того, как он напечатал в берлинской «Abend-Post» эту раштаттскую речь, мир с ним стал невозможен. Они заранее знали, что со всех сторон поднимутся вопли, и ясно представляли себе, что тем самым ставили на карту существование своего теперешнего органа» («Revue der Rheinischen Zeitung»). «Их опасения оправдались, они из-за этой истории разорились, потеряли всех своих подписчиков в Рейнской провинции и должны были дать погибнуть своему органу. Но это для них не важно» (стр. 146–148 1. с.).
Во-первых, фактическая поправка: «Revue» тогда еще не прекратило своего существования, и три месяца спустя вышел в свет новый, двойной, выпуск журнала; ни одного подписчика из Рейнской провинции мы также не потеряли, это может засвидетельствовать мой старый друг И. Вейдемейер, бывший прусский артиллерийский лейтенант, в то время редактор «Neue Deutsche Zeitung»[418] во Франкфурте, любезно собиравший для нас подписные деньги. Впрочем, Техов, лишь понаслышке знавший о моей и Энгельса литературной деятельности, должен был, по меньшей мере, прочитать критикуемую им самим нашу критику речи Кинкеля. Зачем же его доверительное сообщение «милым людям» в Швейцарию? Зачем «разоблачать» перед ними то, что мы за пять месяцев до того уже разоблачили перед читающей публикой? В упомянутой критике буквально сказано:
«Мы знаем заранее, что вызовем всеобщее негодование сентиментальных лжецов и демократических фразеров тем, что разоблачим перед нашей партией эту речь «плененного» Кинкеля, Это нам совершенно безразлично. Нашей задачей является беспощадная критика… придерживаясь этой нашей позиции, мы охотно отказываемся от дешевой популярности среди демократов. Нашим нападением мы нисколько не ухудшаем положения г-на Кинкеля; разоблачением мы подводим его под амнистию, подтверждая его признание, что он не является тем человеком, за которого его выдают, и заявляя, что он достоин не только амнистии, но даже зачисления на прусскую государственную службу. К тому же его речь уже опубликована» («Revue der Neuen Rheinischen Zeitung», апрель 1850, стр. 70, 71)[419].
Техов говорит, что мы «компрометируем» petits grands hommes {маленьких великих людей. Ред.} революции. Однако он понимает это «компрометирование» не в полицейском смысле г-на Фогта. Он, наоборот, имеет в виду операцию, при помощи которой мы содрали неподобающий покров с овец, рядившихся в революционные волчьи шкуры; мы предохранили их, таким образом, от участи знаменитого провансальского трубадура, растерзанного собаками, поверившими в волчью шкуру, в которой он отправился на охоту.
Как на пример предосудительного характера наших нападок, Техов указывает, в частности, на случайные замечания о генерале Зигеле в работе Энгельса «Кампания за имперскую конституцию» (см. «Revue», март 1850, стр. 70–78)[420].
Но пусть сравнят документально обоснованную критику Энгельса со злостной, пустой болтовней о том же самом генерале Зигеле, которую напечатал, примерно год спустя после нашей встречи с Теховым, руководимый Теховым, Кинкелем, Виллихом, Шиммельпфеннигом, Шурцем, Г. Б. Оппенхеймом, Эдуардом Мейеном и др. лондонский Эмигрантский союз и напечатал только потому, что Зигель примыкал к Агитационному союзу Руге, а не к Эмигрантскому союзу Кинкеля.
В балтиморском «Correspondent», бывшем в то время своего рода «Moniteur»[421] Кинкеля, от 3 декабря 1851 г. в статье под заглавием «Агитационный союз в Лондоне» мы находим следующую характеристику Зигеля:
«Посмотрим далее, кто же эти достойные люди, которым все остальные представляются «незрелыми политиками». Вот главнокомандующий Зигель. Если бы спросить музу истории, каким образом это бесцветное ничтожество добралось до верховного командования, она пришла бы в еще большее замешательство, нежели в случае с недоноском Наполеоном. Последний, по крайней мере, «племянник своего дяди», Зигель только «брат своего брата». Брат его стал популярным офицером благодаря своим резким антиправительственным высказываниям, кои были вызваны частыми арестами, которым он подвергался за самый обыкновенный разврат.
Молодой Зигель счел это достаточным основанием для того, чтобы в период первого замешательства, наступившего в момент революционного восстания, провозгласить себя главнокомандующим и военным министром. В баденской артиллерии, неоднократно доказывавшей свои превосходные качества, было достаточно более зрелых и достойных офицеров, перед которыми молодой неоперившийся лейтенант Зигель должен был стушеваться и которые были немало возмущены, когда им пришлось подчиняться неизвестному, столь же неопытному, сколь и бездарному юнцу. Но здесь ведь оказался Брентано, достаточно слабый разумом и предательски настроенный, чтобы идти на все, что должно было погубить революцию. Да, как это ни смешно, но остается фактом, что Зигель сам себя назначил главнокомандующим, а Брентано признал его задним числом… Достопримечательно, во всяком случае, то, что в отчаянной, безнадежной битве под Раштаттом и в Шварцвальде Зигель бросил на произвол судьбы храбрейших солдат республиканской армии, не прислав им обещанного подкрепления, между тем как сам он разъезжал по Цюриху в эполетах князя Фюрстенберга и в его кабриолете, щеголяя в роли вызывающего интерес неудачливого полководца. Таково известное всем величие этого зрелого политика, который в «законном сознании» своих былых геройских подвигов во второй раз сам себя назначил главнокомандующим в Агитационном союзе. Таков наш великий знакомый, «брат своего брата»».
В интересах беспристрастия остановимся также немного на том, что говорит Агитационный союз Руге устами его представителя Таузенау. В открытом письме «Гражданину Зейденштикеру» от 14 ноября 1851 г. из Лондона Таузенау отмечает, в частности, по поводу руководимого Кинкелем, Теховым и др. Эмигрантского союза:
