«Полицейский агент Флёри в городском районе Кенсингтон»! Какая точность! Можете ли вы еще сомневаться в правдивости прусского правительства, которое раскрывает своих собственных шпионов, указывает их фамилии и местожительство, выдает их с головой! Если книга протоколов — подлог, то обратитесь только к «полицейскому агенту Флёри в Кенсингтоне». Великолепно! К частному письмоводителю Пьеру в 13-м округе. Ведь если хотят точно обозначить того или иного индивида, то называют не только его фамилию, но и его имя. Не Флёри, а Чарлз Флёри. Указывают род деятельности этого индивида, которую он ведет открыто, а не ту профессию, которой он занимается тайно. Следовательно, купец Чарлз Флёри, а не полицейский агент Флёри. А когда хотят сообщить его местожительство, то указывают не только район Лондона, составляющий, собственно, целый город, но район, улицу и номер дома. Таким образом, не полицейский агент Флёри в Кенсингтоне, а купец Чарлз Флёри, 17, Виктория-род, Кенсингтон.
Но ««полицейский лейтенант Грейф», это, по крайней мере, сказано прямо. Если же, однако, полицейский лейтенант Грейф причисляет себя в Лондоне к персоналу посольства и из лейтенанта превращается в attache {атташе. Ред.}, то это такая attachement {привязанность. Ред.}, которая не касается судов. Влечение сердца есть голос судьбы.
Итак, как уверяет полицейский лейтенант Гольдхейм, полицейский агент Флёри уверяет, что он получил книгу от человека, действительно уверявшего, что он Г. Либкнехт и даже выдавшего Флёри расписку. Гольдхейм только не смог «поймать» этого Г. Либкнехта в Лондоне. Гольдхейм мог, таким образом, спокойно оставаться в Кёльне, потому что уверения полицейского советника Штибера не становятся солиднее от того, что они преподносятся только в виде уверений полицейского лейтенанта Гольдхейма, заверенных полицейским лейтенантом Грейфом, которому полицейский агент Флёри, в свою очередь, оказывает услугу, заверяя его уверения.
Не смущаясь своим малоутешительным лондонским опытом, Гольдхейм с присущей ему большой способностью убеждаться, которая должна заменить ему способность рассуждать, «совершенно» убежден, что «все» то, что показывал под присягой Щтибер о «партии Маркса», о ее связях с Кёльном и т. д., «все вполне соответствует истине». Ну, а теперь, когда его подчиненный Гольдхейм выдал ему testimonium paupertatis {свидетельство о бедности. Ред.}, разве теперь полицейский советник Штибер все еще не прикрыт? Одного результата Штибер добился своей манерой давать показания под присягой: он перевернул вверх ногами прусскую иерархию. Вы не верите полицейскому советнику? Хорошо. Он скомпрометировал себя. Но вы в таком случае поверите полицейскому лейтенанту. Вы не верите полицейскому лейтенанту? Еще лучше. В таком случае вам не остается ничего другого, как поверить по крайней мере полицейскому агенту, alias mouchardus vulgaris {иначе говоря, обыкновенному шпику. Ред.}. Такую еретическую путаницу понятий создает присягающий Штибер.
После того как Гольдхейм доказывал до сих пор, что подлинная книга протоколов, как он убедился в Лондоне, не существует, а относительно существования Г. Либкнехта он может лишь констатировать, что его нельзя «поймать» в Лондоне; после того как именно поэтому он убедился, что «все» показания Штибера о «партии Маркса» «вполне» соответствуют «истине», он все же, в конце концов, кроме этих отрицательных аргументов, в которых, однако, согласно Зеккендорфу, содержится «много истинного», должен представить и положительный аргумент, показывающий, «насколько хорошо осведомлены прусские агенты в Лондоне и в настоящее время». В виде образчика он приводит сообщение о том, что 27 октября
«у Маркса имело место совершенно секретное заседание». На этом совершенно секретном заседании обсуждались меры против книги протоколов и «весьма неприятного» полицейского советника Штибера. Соответствующие декреты и постановления были «совершенно секретно отправлены адвокату Шнейдеру II».
Хотя прусские агенты присутствовали на этом заседании, путь, которым отправлялись эти письма, остался для них настолько «совершенно секретным», что почта не могла задержать эти письма, несмотря на все усилия. Стоит послушать, как под обветшалыми сводами меланхолично стрекочет сверчок: «Соответствующие письма и документы были совершенно секретно отправлены адвокату Шнейдеру II». Совершенно секретно для секретных агентов Гольдхейма.
Мнимые постановления относительно книги протоколов не могли быть приняты 27 октября на совершенно секретном заседании у Маркса, потому что Маркс уже 25 октября отослал основные данные о подложности книги протоколов, правда, не Шнейдеру II, а г-ну фон Хонтхейму.
Что вообще в Кёльн были посланы документы, это подсказывала полиции не только ее нечистая совесть. 29 октября Гольдхейм прибыл в Лондон. 30 октября он обнаружил в «Morning Advertiser», «Spectator», «Examiner», «Leader», «People's Paper» заявление, подписанное Энгельсом, Фрейлигратом, Марксом и Вольфом; последние обращают в нем внимание английской публики на разоблачения, которые будут сделаны защитой относительно forgery, perjury, falsification of documents, — одним словом, относительно гнусностей, совершенных прусской полицией. Отсылка документов была настолько «совершенно секретной», что «партия Маркса» открыто доводила об этом до сведения английской публики, правда, только 30 октября, после приезда Гольдхейма в Лондон и после того как документы были получены в Кёльне.
Однако и 27 октября в Кёльн также посылались документы. Откуда узнала об этом всеведущая прусская полиция?
Прусская полиция действовала не столь совершенно секретно, как «партия Маркса». Напротив, она за несколько недель до этого совершенно открыто водворила двух своих шпиков перед домом Маркса, которые с улицы следили за ним du soir jusqu'au matin, du matin jusqu'au soir {с вечера до утра и с утра до вечера. Ред.} и преследовали его по пятам. И вот 27 октября Маркс официально заверил в совершенно гласном полицейском суде на Марльборо-стрит в присутствии репортеров английских газет совершенно секретные документы, содержавшие образцы подлинных почерков Либкнехта и Рингса и показания хозяина таверны «Корона» о дне собраний. Прусские ангелы-хранители следовали за ним от его квартиры до Марльборо-стрит и обратно от Марльборо-стрит до его квартиры и снова от его квартиры до почты. Они исчезли лишь тогда, когда Маркс совершенно секретно направился к полицейскому судье участка, чтобы добиться от него приказа об аресте своих двух «последователей».
Впрочем, у прусского правительства был еще и другой путь. Дело в том, что Маркс послал прямо по почте в Кёльн заверенные 27 октября и помеченные 27 октября документы, чтобы уберечь отосланный совершенно секретно дубликат этих документов от когтей прусского орла. Кёльнская почта и полиция знали, таким образом, что документы, помеченные 27 октября, были посланы Марксом, и Гольдхейму незачем было ездить в Лондон, чтобы раскрыть этот секрет.
Гольдхейм чувствует, что, наконец, он должен указать «именно» кое-что из того, что «именно» было решено послать Шнейдеру II на «совершенно секретном заседании 27 октября», и он называет письмо Штибера, адресованное Марксу. Но, к сожалению, Маркс послал это письмо не 27, а 25 октября, и не Шнейдеру II, а г-ну фон Хонтхейму. Но откуда знала полиция, что у Маркса вообще хранилось еще письмо Штибера и что он пошлет его защите? Пусть же снова выступит Штибер.
Штибер надеется удержать Шнейдера II от оглашения столь для него «неприятного письма», посредством ргаеvenire {упреждающего действия. Ред.}. Если Гольдхейм скажет, что мое письмо у Шнейдера II, прикидывает Штибер, да к тому же еще полученное благодаря «преступной связи с Марксом», то Шнейдер II скроет это письмо, чтобы доказать, что агенты Гольдхейма неправильно осведомлены и что сам он не находится в преступной связи с Марксом. Штибер поэтому выскакивает вперед, искажает содержание письма и заканчивает изумительным восклицанием: «Ни один человек, кроме меня и Маркса, не может об этом знать, и это, конечно, лучшее доказательство достоверности доставленных из Лондона сообщений».
