«Редкий год более обманывал возлагавшиеся на него вначале надежды, чем истекший. Вместо единодушно ожидаемого сильного процветания этот год оказался одним из наиболее обескураживающих за все последнее двадцатипятилетне. Это, разумеется, относится лишь к торговым, а не к промышленным классам. И, однако, в начале этого года было, без сомнения, достаточно данных, чтобы ожидать противоположного: товарных запасов было мало, капиталов — изобилие, съестные припасы были дешевы, можно было надеяться на богатый урожай; ничем не нарушаемый мир на континенте и никаких политических или финансовых затруднений в самой стране, — в самом деле, казалось, торговля могла распустить крылья шире, чем когда-либо… Чему же приписать этот неблагоприятный результат? Мы думаем — чрезмерному росту торговли как предметами ввоза, так и предметами вывоза. Если наши купцы сами не введут свою деятельность в более тесные границы, то ничто не может удержать нас в равновесии, кроме паники через каждые три года».
Представим себе теперь среди этой торговой паники французского буржуа с его помешанным на коммерции мозгом, который все время терзают, теребят, оглушают слухи о государственных переворотах и восстановлении всеобщего избирательного права, борьба между парламентом и исполнительной властью, распри фрондирующих друг против друга орлеанистов и легитимистов, коммунистические заговоры в Южной Франции, мнимые жакерии в департаментах Ньевра и Шера, рекламы различных кандидатов в президенты, широковещательные лозунги газет, угрозы республиканцев защищать конституцию и всеобщее избирательное право с оружием в руках, апостольские послания эмигрировавших героев in partibus, предвещающие светопреставление ко второму воскресенью мая 1852 г., — и тогда мы поймем, почему буржуазия, задыхаясь среди этого неописуемого оглушительного хаоса из слияния, пересмотра, продления, конституции, конспирации, коалиции, эмиграции, узурпации и революции, обезумев, кричит своей парламентарной республике: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца!».
Бонапарт понял этот крик. Его понятливость усиливалась растущим нетерпением кредиторов, которым казалось, что с каждым заходом солнца, приближавшим последний день президентства, второе воскресенье мая 1852 г., движение небесных светил опротестовывает их земные векселя. Они стали настоящими астрологами. Национальное собрание лишило Бонапарта надежды на конституционное продление его власти; кандидатура принца Жуанвиля не допускала дальнейших колебаний.
Если когда-либо событие еще задолго до своего наступления отбрасывало вперед свою тень, так это был государственный переворот Бонапарта. Уже 29 января 1849 г., всего лишь через месяц после своего избрания, Бонапарт сделал Шангарнье предложение в этом смысле. Его собственный премьер-министр Одилон Барро летом 1849 г. в завуалированной форме, а Тьер зимой 1850 г. открыто говорили о политике государственного переворота. В мае 1851 г. Персиньи еще раз попытался заручиться поддержкой Шангарнье в пользу переворота, a «Messager de l'Assemblee»[86] предал эти переговоры гласности. Бонапартистские газеты при каждой парламентской буре угрожали государственным переворотом; и чем ближе надвигался кризис, тем смелее становился их тон. На оргиях, которые Бонапарт устраивал каждую ночь с фешенебельными мошенниками мужского и женского пола, всякий раз как только приближался полуночный час и обильные возлияния развязывали языки и воспламеняли фантазию, государственный переворот назначался на следующее утро. Сабли вынимались из ножен, стаканы звенели, депутатов выбрасывали из окон, императорская мантия падала на плечи Бонапарта, пока наступающее утро не разгоняло призраков и изумленный Париж не узнавал от невоздержанных весталок и нескромных паладинов об опасности, которой он еще раз избежал. В сентябре и октябре слухи о coup d'etat не умолкали ни на минуту. Тень уже покрывалась красками, как цветной дагерротип. Стоит только перелистать европейские газеты за сентябрь и октябрь, чтобы найти в них сообщения буквально такого содержания: «Слухи о государственном перевороте наполняют Париж. Говорят, что столица ночью будет занята войсками, а на утро появятся декреты, распускающие Национальное собрание, объявляющие департамент Сены на осадном положении, восстанавливающие всеобщее избирательное право, апеллирующие к народу. Говорят, что Бонапарт ищет министров для проведения этих незаконных декретов». Эти сообщения неизменно кончаются роковым: «Отложено». Государственный переворот всегда был навязчивой идеей Бонапарта. С этой идеей он вернулся во Францию. Он был настолько одержим ею, что постоянно выдавал, выбалтывал ее. Он был настолько слаб, что столь же постоянно отказывался от своей идеи. Парижане столь привыкли относиться к тени этого государственного переворота как к призраку, что не хотели верить в него, когда он, наконец, появился во плоти и крови. Таким образом, государственный переворот удался вовсе не потому, что шеф Общества 10 декабря придерживался строгой конспирации и Национальное собрание было застигнуто врасплох. Если он и удался, то это произошло вопреки болтливости Бонапарта и при полной осведомленности Собрания как необходимый, неизбежный результат предшествовавшего хода событий.
10 октября Бонапарт заявил министрам о своем решении восстановить всеобщее избирательное право, 16 октября министры подали в отставку, 26 октября Париж узнал об образовании министерства Ториньи. В то же время префект полиции Карлье был замещен Мопа, а начальник первой армейской дивизии Маньян стянул в столицу самые надежные полки. 4 ноября Национальное собрание возобновило свои заседания. Собранию ничего больше не оставалось делать, как повторить пройденный курс по краткому, сжатому конспекту и констатировать, что его похоронили только после того, как оно умерло.
Первой позицией, потерянной Собранием в борьбе с исполнительной властью, было министерство. Ему пришлось торжественно расписаться в этой потере полным признанием чисто фиктивного министерства Ториньи. Постоянная комиссия встретила смехом г-на Жиро, который представился ей от имени нового кабинета. Такое слабое министерство для такой сильной меры, как восстановление всеобщего избирательного права! Но все сводилось именно к тому, чтобы ничего не делать посредством парламента и делать все наперекор парламенту.
В самый день своего открытия Национальное собрание получило послание Бонапарта, в котором он требовал восстановления всеобщего избирательного права и отмены закона 31 мая 1850 года. В тот же день его министры внесли декрет в этом смысле. Собрание немедленно отвергло предложение министров о неотложности декрета, а самый закон оно отвергло 13 ноября 355 голосами против 348. Таким образом, оно еще раз разорвало свой мандат, лишний раз подтвердив, что оно из свободно выбранного представительства народа превратилось в узурпаторский парламент одного класса, еще раз признало, что оно само разрезало мышцы, соединявшие парламентскую голову с телом нации.
Если исполнительная власть своим предложением восстановить всеобщее избирательное право апеллировала от Национального собрания к народу, то законодательная власть своим законопроектом квесторов апеллировала от народа к армии. Этим законопроектом Национальное собрание имело в виду твердо установить свое право на непосредственный вызов войск, на создание парламентской армии. Назначая, таким образом, армию третейским судьей между собой и народом, между собой и Бонапартом, признавая армию решающей силой в государстве, Национальное собрание, с другой стороны, должно было подтвердить, что оно давно уже отказалось от претензии на господство над этой силой. Делая предметом прений свое право вызывать войска, вместо того чтобы вызвать их немедленно, оно обнаружило сомнение в своей собственной силе. Отвергнув законопроект квесторов, оно открыто призналось в своем бессилии. Этот законопроект провалился, собрав меньшинство в 108 голосов: Гора решила его судьбу. Гора находилась в положении буриданова осла с той разницей, впрочем, что ей приходилось выбирать не между двумя охапками сена, решая, какая из них привлекательнее, а между двумя порциями колотушек, решая, какая из них будет чувствительнее. С одной стороны, страх перед Шангарнье, с другой — страх перед Бонапартом: положение, признаться, было отнюдь не героическое.
