«Она на двор — он со двора…»

Она на двор — он со двора, —
Такая уж любовь у них.
А он работает с утра,
Всегда с утра работает.
Ее и знать никто не знал,
А он считал пропащею,
А он носился и страдал
Идеею навязчивой:
У ней отец — полковником,
А у него — пожарником, —
Он, в общем, ей не ровня был,
Но вел себя охальником.
Роман случился просто так,
Роман так странно начался:
Он предложил ей четвертак —
Она давай артачиться…
А черный дым все шел и шел,
А черный дым взвивался вверх…
И так им было хорошо —
Любить ее он клялся век.
А клены длинные росли —
Считались колокольнями, —
А люди шли, а люди шли,
Путями шли окольными…
Какие странные дела
У нас в России лепятся!
А как она ему дала,
Расскажут — не поверится…
А после дела темного,
А после дела крупного
Искал места укромные,
Искал места уютные.
И если б наша власть была
Для нас для всех понятная,
То счастие б она нашла, —
А нынче жизнь — проклятая!..
<1965 или 1966>

ПЕСНЯ О СУМАСШЕДШЕМ ДОМЕ

Сказал себе я: брось писать, —
но руки сами просятся.
Ох, мама моя рóдная, друзья любимые!
Лежу в палате — кóсятся,
не сплю: боюсь — набросятся, —
Ведь рядом психи тихие, неизлечимые.
Бывают психи разные —
не буйные, но грязные, —
Их лечат, мóрят голодом, их санитары бьют.
И вот что удивительно:
все ходят без смирительных
И то, что мне приносится, всё психи эти жрут.
Куда там Достоевскому
с «Записками» известными, —
Увидел бы, покойничек, как бьют об двери лбы!
И рассказать бы Гоголю
про нашу жизнь убогую, —
Ей-богу, этот Гоголь бы нам не поверил бы.
Вот это мýка, — плюй на них! —
они ж ведь, суки, буйные:
Всё норовят меня лизнуть, — ей-богу, нету сил!
Вчера в палате номер семь
один свихнулся насовсем —
Кричал: «Даешь Америку!» — и санитаров бил.
Я не желаю славы, и
пока я в полном здравии —
Рассудок не померк еще, но это впереди, —
Вот главврачиха — женщина —
пусть тихо, но помешана, —
Я говорю: «Сойду с ума!» — она мне: «Подожди!»
Я жду, но чувствую — уже
хожу по лезвию ноже:
Забыл алфáвит, падежей припомнил только два…
И я прошу моих друзья,
чтоб кто бы их бы ни был я,
Забрать его, ему, меня отсюдова!
Зима 1965/66

ПРО ЧЕРТА

У меня запой от одиночества —
По ночам я слышу голоса…
Слышу — вдруг зовут меня по отчеству, —
Глянул — черт, — вот это чудеса!
Черт мне корчил рожи и моргал, —
А я ему тихонечко сказал:
«Я, брат, коньяком напился вот уж как!
Ну, ты, наверно, пьешь денатурат…
Слушай, черт-чертяка-чертик-чертушка,
Сядь со мной — я очень буду рад…
Да неужели, черт возьми, ты трус?!
Слезь с плеча, а то перекрещусь!»
Черт сказал, что он знаком с Борисовым —
Это наш запойный управдом, —
Черт за обе щёки хлеб уписывал,
Брезговать не стал и коньяком.
Кончился коньяк — не пропадем, —
Съездим к трем вокзалам и возьмем.
Я уснул, к вокзалам черт мой съездил сам…
Просыпаюсь — снова черт, — боюсь:
Или он по новой мне пригрезился,
Или это я ему кажусь.
Черт ругнулся матом, а потом
Целоваться лез, вилял хвостом.
Насмеялся я над ним до коликов
И спросил: «Как там у вас в аду
Отношенье к нашим алкоголикам —
Говорят, их жарят на спирту?!»
Черт опять ругнулся и сказал:
«И там не тот товарищ правит бал!»
…Все кончилось, светлее стало в комнате, —
Черта я хотел опохмелять.
Но растворился черт как будто в омуте…
Я все жду — когда придет опять…
Я не то чтоб чокнутый какой,
Но лучше — с чертом, чем с самим собой.
Зима 1965/66

ПЕСНЯ О СЕНТИМЕНТАЛЬНОМ БОКСЕРЕ

Удар, удар… Еще удар…
Опять удар — и вот
Борис Буткеев (Краснодар)
Проводит апперкот.
Вот он прижал меня в углу,
Вот я едва ушел…
Вот апперкот — я на полу,
И мне нехорошо!
И думал Буткеев, мне челюсть кроша:
И жить хорошо, и жизнь хороша!
При счете семь я все лежу —
Рыдают землячки.
Встаю, ныряю, ухожу —
И мне идут очки.
Неправда, будто бы к концу
Я силы берегу, —
Бить человека по лицу
Я с детства не могу.
Но думал Буткеев, мне ребра круша:
И жить хорошо, и жизнь хороша!
В трибунах свист, в трибунах вой:
«Ату его, он трус!»
Буткеев лезет в ближний бой —
А я к канатам жмусь.
Но он пролез — он сибиряк,
Настырные они, —
И я сказал ему: «Чудак!
Устал ведь — отдохни!»
Но он не услышал — он думал, дыша,
Что жить хорошо и жизнь хороша!
А он всё бьет — здоровый, черт! —
Я вижу — быть беде.
Ведь бокс не драка — это спорт
Отважных и т. д.
Вот он ударил — раз, два, три —
И… сам лишился сил, —
Мне руку поднял рефери,
Которой я не бил.
Лежал он и думал, что жизнь хороша.
Кому хороша, а кому — ни шиша!
1966