Селеста

Побережье было отравлено. Отрава висела в воздухе и с каждой набегавшей волной билась о песчано-галечный берег, забивалась между камней, вгрызалась в почву, устремляясь глубоко вниз, где подземные воды расходились вглубь земли и шли дальше к высоким и низким домам, к водопроводным трубам и уличным колонкам, выбираясь на поверхность маленькими ручейками и полноводной рекой Сиц. Она же впивалась в кожу вместе с ветром, выискивая малейшую царапину, рану, особенно любя нежность рта, влажность глаз и сухость носовых пазух. От неё немилосердно чесалась кожа. До невыносимого раздражения, от которого становилось только хуже. Она любила кровь. Ведь с ней приходили новые муки, от которых не было ни сна, ни покоя.

Имя этой проказы — морская соль.

Всё началось постепенно, без резкого перехода. Колокола Собора святой Клэрии молчали, и колодец желаний не исполнил тревожную песнь о надвигающейся беде. Ненастный сентябрь с его бесконечными дождями и пронзительными ветрами сменился октябрём, который не менее усердно принялся поливать столицу ливнями, укутывая город в густой туман. Всё прекратилось за несколько дней. Установилась необычайно тёплая погода, температура поднялась выше пятнадцати градусов, казалось, что наступило настоящее бабье лето. И если в первые дни горожане радовались неожиданному теплу, то уже к концу октября заподозрили неладное. Люди стали жаловаться на изменившись вкус воды.

Питавшие город подземные источники переполнились морской солью, и она вышла на поверхность, отравив колодцы и городские колонки. В город пришла жажда.

Первое время учёные из Академии общих наук говорили, что это кратковременное явление, вызванное нестабильной погодой и тем жутким событием, случившемся после Осеннего равноденствия. Гигантская волна вызвала дисбаланс солей в море, а последовавшие шторма изменили состав почвы, смешав соль и песок, легко добравшись до подземных вод.

«Это временно», — говорили они.

Служащие Клэрии и ушлые торговцы наладили поставки пресной воды из отдалённых от берегов маленьких городов и деревень. Воду стали раздавать на центральных площадях столицы по норме четыре литра на одного человека в день. А продавцы в переулках и крытых рынках выставляли за серебро. Через неделю уже за золотой.

Жара тем временем усиливалась. А вместе с ней и жажда. Сам воздух менялся, превращаясь в густое марево, от которого жителей рвало и клонило в сон. Спутанность сознания, вспышки гнева и бреда, видения, грязная пена на губах. Соль добралась даже до дворца, и прислуге пришлось вывешивать на окна и двери марлевые полотнища, чтобы замедлить заразу.

Следующим ударом по стройной теории стало стремительное распространение соли вглубь континента. Всё дальше и дальше приходилось забираться возничим за свежей водой, всё больше бочек отправляли, так как не хватало суток, чтобы доставить ежедневную партию.

После такого любому станет ясно, что это не временное явление. Нет, нет и нет. Если не работают магические опреснители, если заболевших нельзя исцелить магией, а воздух очистить от соли, значит дело не в нарушении природного баланса. Дело в них. В русалках.

И на передовую вышла я.

* * *

От холодного ветра краснеют глаза и усиливается сухость губ. И это несмотря на защиту ариуса, что как цепной пёс стоит на страже моего здоровья. Но ветер куда-как цепче. Словно тысячи маленьких мошек он безжалостно вгрызается в кожу, забираясь под одёжку, чтобы полакомиться чистой плотью. Я стараюсь хотя бы раз в несколько дней летать вглубь королевства, чтобы окунуться в хрустальные и прозрачные озёра, смывая очередную порцию соли. Даже шкуру не меняю, в обратном полёте чувствуя, как падают капли воды с очищенной чешуи.

Людям и иным созданиям такая милость была недоступна. Разве только богачам, которые через порталы ушли в даласские санатории, что на другом конце континента. Там вода нетронута. Русалок хватило только на клэрийское побережье. Нам от этого было не легче.

В предрассветных сумерках теряется молоко прибрежной линии. Нам видны только слабые волны, набегающие на мокрую гальку. Здесь тихо. Ветер вновь взметнул собранную в пучок причёску, наполнив рот новой солёной слюной.

Я сплюнула на камни вязкую гадость и тотчас услужливая рука подставила бутылку с питьевой водой. Состояние, когда от влажности сыреет одежда, а от соли становится дубовым даже шёлк, я называю мокрой сухостью. Оксюморон, но как иначе обозвать бесконечную жажду среди воды?..

Мы дошли до того самого места, с которого всё началось. Здесь подводный король увидел голову дочери. Здесь началась война. И здесь самая высокая концентрация отравы, словно из океана проложили трубы с солью, чтобы дрянь точно прошла по всему берегу и поднялась выше до дворца, что как громадная каменная глыба, чёрная на сером фоне, нависает над прибрежными скалами.

Остановившись, запрятала огрубевшие руки в подмышки и недовольно поджала губы, наблюдая как сгущаются на стремительно сереющем небе тучи. Погода портится. Она ярится словно хищная птица, что клекочет по вечерам в королевском парке, нагоняя тоску. Уже начались приготовления к долгожданному буремесяцу. Он в этом году запаздывает, но каждый день мы спускаемся на этот берег ради него. И будем приходить, пока не случится первый, настоящий шторм.

Постучав маленьким каблучком сапога по гальке, сбивая камешек, приставший к набойке, я вытянула руки, стягивая тонкие грубые перчатки с пальцев и отдавая стоящему рядом Никлосу. Мы молчим. В эти минуты на этом месте ни слова не срывается с наших уст. Это и не нужно. Ритуал, возникший всего пару недель назад, устоялся до последней запятой, становясь тупой рутиной.

Сначала я. Потом он.

Выйдя вперёд, разминая затёкшую шею, потираю вмиг онемевшие пальцы. Судорога придёт позже. Пока только маленькие колючки шастают по холодным венам, но огонь вызывать нельзя. Он мешает. Он дарит покой, а в этом деле нужны расшатанные нервы. Я должна взбеситься или испугаться, дойти до точки, и всё это — без единого проблеска эмоции. Всё внутри.

Зажмуриваюсь и осторожно опускаюсь вниз прямо на мокрую гальку. Мужские брюки и тяжёлая кожаная куртка, отороченная лисьим мехом, немного спасают от холода осенней земли. Запускаю руки в песок, погружая их как можно глубже, и стискиваю зубы. Мне нужно вызвать внутреннюю дрожь, что как тонкая ниточка тянется от головы до пят. Она вызывает неприятное ощущение в коленках, прохаживаясь по голеням и бёдрам, застревая в излучине плеч, напрягая тренированный живот, и стискивая и без того усталую шею.

Вот и пришла первая судорога. А вместе с ней из меня, как из источника, спустился под землю ариус. Ниточка разошлась тысячью канатных нитей. А потом и миллионом тончайших, в сотни раз тоньше женского волоса, ниточек. Они как шустрые змейки расползлись по пляжу, заскользили вверх и вниз вдоль берега. Внутренним взором вижу, как набирают скорость, разлетаясь спасительной волной, сжигающей соль.

Белая вспышка изнутри ослепила глаза, и я пошатнулась, заваливаясь набок. Меня поддержали мужские руки. Никлос не дал упасть и помог подняться, осторожно придерживая за локоток. В глазах всё ещё белым-белом, но уже проступают тени. В горле совсем пересохло, слепо тянусь за бутылкой, и Ник вновь идёт на помощь: сам прислоняет горлышко к потрескавшимся губам, и ждёт, пока напьюсь.

Отрываясь от опустевшей бутылки, прозревая, вижу его внимательный, почти отеческий взгляд. Он переживает за меня. С каждым разом процедура даётся всё сложнее и сложнее. Будто русалки за сутки накапливают мощь, чтобы чуть сильнее ударить.

Пока я выдерживаю удар. Воздух на глазах свежеет, уходить полупрозрачная дрожь, пропадает въедливый, как наждачка, запах сгнивших морских водорослей, а с неба падают первые капли дождя. Наша надежда. Буремесяц — единственный способ смыть соль и спасти прибрежные города. Если осада продолжится — моих сил не хватит, а значит весной не во что будет сажать посевы. Окончательное засоление почвы приведёт к неурожаю, а это к голоду.