– Тогда мне не на кого было бы серчать.

Её губы невольно складывались в улыбку. Она силилась сдержать её и не могла.

– Ма смеется! Смеется! Ты вовсе не серчаешь, когда смеешься!

Он стремительно подлетел к ней и развязал тесемки фартука. Фартук соскользнул на пол. Она быстро повернулась всем своим полным телом и осыпала его градом пощечин, но пощечины были игривые, лёгкие, как пёрышко. А на него нашло то же упоение, что и днём, и он завертелся на месте, всё быстрей и быстрей, как там, среди щётки-травы.

– Вот смахнешь со стола тарелки, тогда увидишь, кто сердит, а кто не сердит, – сказала мать.

– Я просто не могу. У меня голова кружится.

– Ты одержимый, – сказала она. – Просто-напросто одержимый.

Это была правда. Он был одержим апрелем, оглушён весной. Он был пьян, как Лем Фoррестер в субботнюю ночь. У него кружилась голова от крепкого напитка из солнца, вешнего воздуха и мелкого серого дождичка. Его пьянили игрушечная мельница и приход оленихи и что отец умолчал о его отлучке, а мать испекла для него лепёшку и смеялась над ним. Его обжигал свет свечи в безопасном уюте дома, лунный свет снаружи. А воображению его мерещился старый Топтыга, чёрный медведь-изгой без пальца на лапе; он вставал на дыбы на своей зимней лёжке, пробовал на вкус тёплый влажный воздух и тянул ноздрями лунный свет, совсем как он, Джоди, смакуя их. В кровать он улёгся, как в лихорадке, и заснул не сразу. Этот день наложил на него печать своего очарования, и отныне всю его жизнь, когда в бледно-зелёный апрель он ощутит на языке вкус дождя, старая рана будет давать себя знать и его будет брать смутная тоска о чём-то давно позабытом, что он никак не сможет припомнить.

Сквозь ясную ночь пронесся крик козодоя, и он мгновенно уснул.

Пенни Бэкстер лежал без сна рядом с крупным телом спящей жены. Ему никогда не спалось в полнолуние, и он часто спрашивал себя, уж не предназначен ли этот яркий свет для того, чтобы люди шли в поле работать. Он бы охотно выскользнул из кровати и, быть может, срубил дуб на дрова или закончил мотыженье, которое бросил Джоди.

«Пожалуй, стоило бы пробрать его за это порядком», – подумалось ему.

Его бы, когда он был в возрасте Джоди, здорово отлупцевали за отлучку и ничегонеделанье. Отец не дал бы ему ужина и велел отправиться обратно к ключу, вырвать мельницу из земли.

«Но в том-то и дело, – думалось ему, – что мальчишке недолго быть мальчишкой».

Оглядываясь назад, в прошлое, он видел, что у него не было детства. Отец его был проповедник, суровый, как бог Ветхого завета. Однако хлеб насущный ему давало не слово божие, а небольшая ферма под Волюзией, позволявшая ему кормить многочисленную семью. Он учил своих детей грамоте, читал с ними Библию, но всем им, как только они подрастали и набирались достаточно сил, чтобы ковылять за ним по свежевзрытым бороздам с мешком кукурузных семян, приходилось трудиться до ломоты в костях, до судорог в ещё не окрепших пальцах. Еды было мало, а глистов много. Уже вполне взрослый, Пенни был совсем мальчик фигурой. Ноги его были малы, плечи узки, костяк хрупок. Случилось как-то раз, он стоял среди Форрестеров – тонкий молодой ясень среди гигантских дубов, – и Лем Форрестер, посмотрев на него сверху вниз, сказал:

– Ну что, пенни-денежка? Пенни – добрая деньга, слов нет, вот только меньше-то просто не бывает. Так-то вот, Пенни Бэкстер…

С тех пор эта кличка – Пенни – так за ним и осталась, иначе его и не называли. Когда случалось голосовать, он подписывался: «Эзра Изuкиэл Бэкстер», но в налоговый список его вносили под именем Пенни Бэкстер, и он не возражал.

Однако он был крепкого склада, крепкий, как сама медь, из которой делалась монета, ставшая его прозвищем, и в то же время было в нём что-то и от мягкости меди. Он был честен до крайности, чем нередко вводил в соблазн лавочников, мельников и торговцев лошадьми. Бойлс, лавочник в Волюзии, не менее честный, чем он, как-то дал ему лишний доллар сдачи. У Пенни хромала лошадь, и он пешком проделал долгие мили обратного пути, чтобы вернуть его.

– Понадобилось бы снова за покупками, тогда бы и отдал, – сказал Бойлс.

– Знаю, – ответил Пенни. – Но этот доллар не мой, и, случись умереть, я бы не хотел, чтобы он висел у меня на душе. Я не хочу чужого ни на том, ни на этом свете.

Эти слова, возможно, объяснили бы тем, для кого он был загадкой, почему он переселился в скраб. Люди, жившие по берегам глубокой, спокойной реки, кишевшей всевозможными плавучими средствами: долблёнками и баржами, лесосплавными плотами, грузовыми и пассажирскими судами, в иных местах чуть ли не от берега до берега занимаемой колёсными пароходами, – люди эти говорили, что надо быть таким смельчаком или сумасшедшим, как Пенни Бэкстер, чтобы бросить жизнь, какой все люди живут, и забраться с невестой в глушь, в дикие флоридские заросли, населённые медведями, волками и пантерами. Вот Форрестеры – понятное дело, они уехали потому, что у них большая, разросшаяся семья, все взрослые, сильные, драчливые мужчины, им бы где попросторнее, повольготнее и чтоб никто не мешал. Ну, а Пенни Бэкстер – кто ему помешает?

Не то чтобы ему мешали, нет. Просто в городах и деревнях, в фермерских краях, где от соседа до соседа рукой подать, мысли, дела и собственность людей переплетаются слишком тесно. Там нельзя быть свободным от посягательств на твою душу. Правда, в лихую годину там можно найти и дружеское участие, и взаимную поддержку, но вообще-то люди живут в постоянных стычках, в настороженности и подозрительности друг к другу. Когда, воспитанный отцом и духе суровой праведности, он вышел в мир, мир этот оказался менее правдивым, менее честным в своей грубой наготе, а значит, и более бередящим душу.

Возможно, его слишком часто ранили. Покой безбрежных, чуждых людской суете зарослей привлек его своей благодатной тишиной. Была в нём какая-то нежная, чувствительная струна, и прикосновение к ней людей причиняло боль, а прикосновение сосен исцеляло.

Добывать кусок хлеба тут было труднее, покупать всё необходимое и сбывать урожай, за дальностью расстояний, – хлопотно. Зато росчисть была его собственная, и только его. Дикие звери оказались куда менее хищными, чем люди, которых он знал. Медведь и волк, дикая кошка и пантера – чего он никак не мог сказать о людской жестокости.

Ему пошёл уже четвертый десяток, когда он женился на цветущей девушке, которая была вдвое крупнее его, погрузил её вместе с кое-каким домашним скарбом в запряжённую волами повозку и по тряской дороге приехал сюда, в глубину зарослей, где своими руками поставил дом. Землю он выбрал удачно, насколько это вообще было возможно на здешних угрюмых пространствах, занятых худосочной песчаной сосной. У Форрестеров, живших за четыре мили отсюда, он купил хороший возвышенный участок посреди соснового островка. Островок этот, расположенный в засушливой местности, вполне заслуживал такое название, потому что в буквальном смысле слова был островом, приподнятым над уровнем окружающей земли и поросшим болотной сосной, – урочищем в волнистом море скраба. На севере и западе лежали вразброс другие такие же острова – клочки буйной зелени, вызванной к жизни какими-то случайными колебаниями состава почвы и увлажнённости, – и попадались даже хэммоки – оазисы субтропического леса, самой пышной зелени Флориды. Кроме болотной сосны, в этих местах встречался живой дуб, красный лавр и магнолия, дикая вишня и ликвидамбр, ореховое дерево гикори и падуб.

Единственным недостатком этого места была скудость воды. Её уровень лежал здесь так глубоко, что постройка колодца была бы неслыханной роскошью. А потому вплоть до того времени, пока не подешевеют кирпич и известка, воду обитатели Острова Бэкстеров вынуждены были брать из большого провала на западной окраине своего стоакрового участка. Такие провалы встречаются во Флориде везде, где местность сложена белыми известняками. Под землей здесь текут реки, и бьющие из земли ключи, которые тут же растекаются речкой или ручейком, означают, что река вышла на поверхность. Иногда тонкий верхний слой почвы проваливается, обнажая пустоту, в которой – впрочем, не всегда – бежит поток. Но вот беда – родника в провале на участке Пенни Бэкстера не хватало на ручей. Лишь чистая, процеженная вода день и ночь сочилась из его крутых откосов и собиралась прудком на дне. Форрестеры хотели сбыть Пенни Бэкстеру худую землю в самом скрабе, но у Пенни был сильный козырь – чистоган, и он хотел только «островок».