Она поспешила с ним к изгороди и вскарабкалась на неё вполвысоты, чтобы лучше видеть.

– Северный конец тут ни при чем, – сказала она. – Он перескочил через изгородь вот тут, в самой высокой части.

Он посмотрел туда, куда она указала. Заострённые следы вели к изгороди и появлялись вновь на другой стороне.

– Он потравил и этот посев, – сказала она.

Джоди смотрел в пространство, не зная, что ответить. Ростки опять были вырваны с корнем. Ряды стояли голые. Оленьи следы аккуратно шли между ними то в одну, то в другую сторону.

– Он недалеко ушёл, ма. Смотри, вон там побеги ещё целы. Он поел самую малость.

– Так-то оно так, да что помешает ему прикончить их?

Она спрыгнула на землю и устало пошла к дому.

– Это решает всё, – сказала она. – Дура я была, что уступила вначале.

Джоди словно приклеился к изгороди. На него нашло какое-то оцепенение. Он не мог ни чувствовать, ни думать. Флажок учуял его, поднял голову и поскакал к нему. Джоди слез с изгороди во двор. Он не хотел видеть его. Флажок легко, словно пересмешник в полёте, перемахнул через самое высокое место, над которым он столько работал. Джоди отвернулся и направился к дому. Он вошёл в свою комнату, бросился на постель и зарылся лицом в подушку.

Он был готов к тому, что отец позовёт его. На этот раз разговор между отцом и матерью был короткий. Он был готов к неприятности. Он был готов к тому зловещему, что тяготело над ним в последние дни. Но он не был готов к невозможному. Он не был готов к тому, что сказал отец. Пенни сказал:

– Джоди, мы сделали всё возможное. Мне очень жаль. Я даже не могу сказать, как мне жаль. Но мы не можем допустить, чтобы урожай всего года был загублен. Мы не можем голодать. Отведи оленёнка в лес, свяжи и застрели.

Джоди брёл на запад, Флажок рядом с ним. На плече у него было ружьё Пенни, Сердце его билось, приостанавливалось и снова начинало биться.

– Я не сделаю этого, – тихо сказал он. – Возьму и не сделаю.

Он остановился на дороге.

Он громко сказал:

– Они не могут заставить меня сделать это!

Флажок смотрел на него своими большими глазами, потом наклонился к пучку травы, росшему при дороге. Джоди медленно побрёл дальше.

– Я не сделаю этого. Не сделаю. Возьму и не сделаю. Они могут бить меня. Могут убить. А я не сделаю.

Он вёл воображаемые беседы с отцом и матерью. Он говорил им, что ненавидит их. Мать бушевала, отец был спокоен. Мать стегала его ореховым прутом до тех пор, пока он не чувствовал, как по его ногам течет кровь. Он кусал её в руку, а она снова принималась стегать его. Он бил её ногами по щиколоткам; она стегнула его последний раз и отшвырнула в угол.

Он поднял голову от пола и оказал:

«Вы не можете заставить меня. Я не сделаю этого».

Он мысленно единоборствовал с ними, пока не изнемог вконец. У заброшенной росчисти он остановился. Тут стоял короткий кусок изгороди, который он не успел разобрать. Он бросился в траву под старой мелией и плакал до тех пор, пока плакать стало невмочь. Флажок тронул его носом, он обнял его. Его дыхание прерывалось.

– Я не сделаю этого. Возьму и не сделаю.

Когда он встал, у него закружилась голова. Он прислонился к шершавому стволу мелии. Она цвела. В её кроне жужжали пчёлы, в весеннем воздухе плыл её аромат. Ему стало стыдно самого себя за то, что он позволил себе плакать. Сейчас не время плакать. Сейчас надо думать. Надо искать выход из положения, как отец искал выход тогда, когда что-нибудь угрожало ему. Сперва его воображение работало необузданно. Он построит для Флажка загон. Загон в десять футов высотой. Он будет собирать желуди, ягоды и траву и кормить его там. Но ведь на то, чтобы собирать корм для животного в загоне, уйдёт всё его время. А отец прикован к постели… Посевы надо будет обрабатывать… И делать это некому, только ему.

Он подумал об Оливере Хутто. Оливер бы пришёл и помог ему обрабатывать посевы, пока Пенни не поправится. Но Оливер уехал в Бостон, уплыл в Китайское море, прочь от злодейства, которое караулило его здесь. Он подумал о Форрестерах и горько пожалел, что они стали врагами. Бык помог бы ему. Даже теперь. Но что он мог поделать? Эта мысль потрясала его. Ему казалось, что он мог бы вынести разлуку с Флажком, если бы знал, что Флажок живёт где-то на свете. Он мог бы думать о нём, резвом и озорном, с задорно поднятым хвостиком-флажком. Он пойдёт к Быку и отдастся на его милость. Он напомнит Быку о Сенокрыле, будет говорить ему о Сенокрыле до тех пор, пока Быка не станут душить слёзы. Тогда он попросит его увезти Флажка в повозке в Джексонвилл, как он возил медвежат. Флажка возьмут в большой парк, куда люди приходят смотреть на зверей. Он будет скакать по парку, ему дадут вдоволь корму, а ещё олениху, и все будут любоваться им. А он, Джоди, будет выращивать свой собственный урожай, продавать его и раз в год навещать Флажка. Он будет копить деньги и заведёт себе собственный участок, и выкупит Флажка, и они будут жить вместе.

Им овладело необычайное волнение. Он свернул с росчисти на дорогу, ведущую к Острову Форрестеров, и вприпрыжку пустился по ней. В горле у него пересохло, опухшие глаза резало. Надежда подбодрила его, и немного спустя, свернув на знакомую тропу под дубами, он снова почувствовал себя хорошо. Он подбежал к дому и поднялся на ступеньки крыльца. Он постучал в открытую дверь и вошёл в дом. В комнате никого не было, кроме папаши и матушки Форрестер. Они неподвижно сидели в своих креслах. Он сказал, задыхаясь:

– Здравствуйте. А где Бык?

Папаша Форрестер медленно, словно черепаха, повернул голову на иссохшей шее.

– Давно ты у нас не бывал, – сказал он.

– Скажите, прошу вас, где Бык?

– Бык? Что же Бык? Он вместе со всеми уехал в Кентукки, торговать лошадьми.

– В посевную пору?

– Посевная пора – пора торговли. Им больше по душе торговать, чем пахать. Они посчитали, что на выручку от торговли смогут купить всё, что нам нужно из съестного. – Старик сплюнул. – И похоже, что купят.

– Они все уехали?

– Все до единого. Вьюк и Говорун вернутся в апреле.

– Хорошо женщине, когда народит кучу детей и вырастит их, а потом они вдруг возьмут и все сразу уедут, – сказала матушка Форрестер. – Я это к тому, что они и съестного оставили, и дров напасли. Мы ни в чём не будем нуждаться, пока кто-нибудь не вернётся в апреле.

– В апреле…

Он понуро повернулся и хотел идти.

– Иди посиди с нами, малыш… Я охотно приготовлю для тебя обед. Как насчет пудинга с изюмом, а? Вы с Сенокрылом всегда любили мой пудинг с изюмом.

– Мне надо идти, – сказал он. – Спасибо.

Он вернулся к двери.

Он с отчаянием сказал:

– Что бы вы сделали, ежели б у вас был годовалый оленёнок, и он поел бы кукурузу, и вы не смогли бы никак удержать его, и отец велел бы вам пойти и застрелить его?

Они растерянно заморгали. Матушка Форрестер хмыкнула.

Папаша Форрестер сказал:

– Ну, я пошёл бы и застрелил.

Он понял, что не сумел объяснить. Он сказал:

– Ну, вот ежели б вы любили этого оленёнка так, как вы все любили Сенокрыла?

– Видишь ли, любовь не имеет ничего общего с кукурузой, – сказал папаша Форрестер. – Нельзя, чтобы тварь травила посевы. Разве только у человека такие же сыновья, как у меня, добывают себе пропитание другим путём.

– Это тот самый оленёнок, с которым ты приходил прошлым летом, чтобы Сенокрыл дал ему имя? – спросила матушка Форрестер.

– Он самый, Флажок, – ответил Джоди. – Вы не можете взять его к себе? Сенокрыл взял бы.

– Ну, нам его так же негде держать, как и вам. Да он бы у нас и не остался. Что значит какие-то четыре мили для годовалого оленя?

Они тоже были как каменная стена.

– Ладно, прощайте, – сказал он и ушёл.