Подо мной вьются четыре этажа серых лестничных пролетов, и я совершенно внезапно и не к месту вспоминаю повесть о балеринах, которые в перерывах между выступлений сбежали на крышу театра, и одна из девочек сломала ногу (1).

Замираю на последней секции. И изо всех сил бью кулаком по люку.

Холодею от громкого дребезжащего звука, но больше от того, что ржавые петли моментально подаются.

Взбираюсь наверх, откидывая люк. Делаю несколько шагов в сторону ради собственной безопасности и оглядываю пыльное помещение под крышей.

Здесь холодно, и я моментально нахожу причину — одно из чердачных окон стоит нараспашку. Вне себя от страха, с замиранием подхожу ближе. Вижу двор, дуб и светлый тренировочный зал, в котором мы только что танцевали с Розенбергом.

Оглядевшись по сторонам, нахожу какие-то металлические уголки. Весу хватит, чтобы пролететь через двор до окна на противоположной стене, если зашвырнуть один как следует.

Например, со злости.

Или от ревности.

— Я знаю, что ты здесь, — произношу громко и твердо, по-прежнему глядя на окна тренировочного зала через распахнутое окно.

За моей спиной раздаются шаги.

(1) повесть Одетт Жуайе «Дневник Дельфины» о девочках-балеринах, которые, невзирая на запреты, забрались на крышу "Гранд Опера" и поплатились за это.

Как я оказался в организации, которая была признана экстремисткой? Может, бросился грудью на спасение планеты?

Черта с два.

Никаких принципов у меня не было. А спасение окружающей среды волновало меня меньше всего. Просто однажды Лука намекнул, что есть чуваки, которые платят хорошие деньги всего лишь за то, чтобы постоять час с плакатом. Заучив односложные лозунги, вместе со всеми пошел на открытие очередной заправочной станции, которую воздвигли на месте вырубленных деревьев.

Мы выступали от лица деревьев, и тот факт, что мы были лесными адвокатами, страшно меня веселил. Близко к чиновникам нас не подпустили, но зрение у меня и без того было орлиным.

Отца среди мужиков в одинаковых костюмах я узнал сразу. Он стоял по другую сторону дороги в числе приглашенных, кивал и поддерживал решение руководства района открыть еще несколько станций для обеспечения чего-то там… После он подошел к микрофону и рассказал, как сильно его волнуют проблемы жителей его родного питерского острова. Говорил так убедительно, что я даже поверил.

Изменилось бы что-нибудь в моей головокружительной и противозаконной карьере, если бы я подошел к нему в тот день? Может быть, он предложил бы мне работу и я стал бы одним из клерков в его конторе? А может, именно он объяснил бы мне, что деревья мою организацию на самом деле волнуют в последнюю очередь?

Не знаю.

В тот день я не смог пересилить себя и подойти к нему. Почему-то думал, что не составит труда найти сына среди толпы несовершеннолетних протестующих, раз я так легко заметил его.

А потом, когда кто-то из парней принес бутылку, меня пробрала злость, что проблемы жителей волнуют его куда больше, чем собственный сын. По этой причине я и запустил пустую стекляшку в машину из кортежа.

Мы бросились в рассыпную, пьяные и обкуренные. А я решил, что на этом моя карьера и закончится, но когда после меня вызвали на ковер… То неожиданно предложили поработать еще.

Моя вспыльчивость и решимость была им только на руку. Тем, кто трусил или боялся, не было места в наших рядах. Закон мы нарушали на каждом шагу.

Менты, когда я попадал на допросы, часто спрашивали, почему я не выбрал честную работу? Я работал, но пятнадцатилетний пацан заработает разве что на сигареты и бутылку пива, а там платили сразу и хорошо.

Но потом и этого стало мало.

Я быстро смекнул, что в организации есть и другие варианты, как быстрее поднять бабла. Водить я начал рано, а когда заработал достаточно, пошел на курсы и наконец-то получил права.

Меня перевели в категорию водителей. Я подбрасывал к точке нужные группы и подбирал их, когда им нужно было спасаться бегством. Я хорошо выучил город и умел водить.

Так я попал в отборочный тур гонок, которые казались всего лишь развлечением. А были на самом деле подготовкой к чему-то более масштабному.

Кроме матери и отца, которому я не был нужен, других значимых людей в моей жизни не было. Я всегда был уверен, что моя противозаконная деятельность никак не навредит матери. Да, меня регулярно приводили в участок, но я и представить не мог, что кто-то из парней, с кем мы пили, курили и тренировались, похитит мою собственную мать, желая досадить Платону.

Во вред сотовых вышек я никогда не верил. Да что там, вся пропаганда всегда влетала в одно ухо и вылетала в другое. Но среди нас были те, кто искренне верил в опасность, которую олицетворяли вышки Дмитриева. Против них война развернулась во всем мире.

Оставить без внимания нового оператора на рынке наши тоже не могли.

Марк знал об отношениях Дмитриева с моей матерью даже раньше меня. Долго бы я в организации все равно не продержался, либо меня поставили перед фактом, что нужно доказать свою лояльность. Как? И думать не хочу. Оставаясь в доме Дмитриева, я все равно был угрозой и для матери, и Юли.

Хотя я-то думал, что если сольюсь и не стану выходить на второй тур, то от меня отстанут. Не учел, что раз я предал организацию, то и дорога была мне теперь только в застенки к Морозову.

Хотя капитан на этот раз и сыпал угрозами, а еще радовался, что на этот раз Дмитриев не стал посылать вместе со мной своего адвоката, на самом деле, все сводилось лишь к административному штрафу.

Я не участвовал в действительно опасных акциях, потому что до сих пор считался новичком. А еще всегда учитывал, что для того, чтобы однажды выйти сухим из воды, нельзя делать ничего такого, за что потом меня могли бы посадить по-настоящему.

Но пусть дело и сводилось к штрафу, таких денег у меня все равно не было. Морозов это тоже знал.

Деньги были у Дмитриева, но он на этот раз меня освобождать не торопился. А мама, похоже, решила проучить. Еще в тот раз она говорила, что больше не может мириться с тем, как я постоянно нарушаю закон, а теперь умыла руки.

Мне оставалось только ждать.

И я дождался.

— Ну, ты даешь, парень, — произносит Марк Бестужев, когда я появляюсь в кабине для свиданий. — Теперь-то за что?

Вижу по глазам, что Морозов уже просветил. Капитан скорей всего надеялся, что после оглашения моего послужного списка Бестужев раздумает иметь дело со  мной.

Но Марк все еще здесь.

Сажусь напротив и честно признаюсь в тех случаях, в которых меня подозревают. Часть уже подтвердили свидетели, по другим еще ищут. Может, и не найдут. Это не главное. Морозов часто любит повторять, что не наказание, а время, проведенное в СИЗО, якобы обязательно вставит мне мозги на место.

Бестужев не скрывает, что удивлен моей честностью, а у меня просто нет выхода. Он мой единственный шанс. А еще я принял решение, что больше не буду врать.

Марк — мой единственный шанс заполучить хоть часть денег. Пусть даже обещанной Бестужевым суммы недостаточно, чтобы покрыть мой штраф, но это пока неважно.

С безопасностью личных данных постояльцев у сети его отеля было все так же плохо, как и у Розенберга. Как изящно доказать это Марку Бестужеву я думал дольше, чем копировал данные карт, по которым регистрировались постояльцы.

Все это я проделал еще той ночью, когда Юля в первый раз отшила меня в подъезде. После тех ее поцелуев выбора не было: я мог или полночи провести в душе, растирая ладони до кровавых мозолей, или выбить всю дурь из головы, погрузившись в машинные коды.

Последнее было явно полезнее, чем стоять сгорбившись в душе и мечтать о несбыточном.

Не прогадал.

Все-таки вытащил спасительную соломинку. Только не покидает ощущение, что эта соломинка горит прямо у меня в руках и счет идет на секунды.

Я закончил, но Бестужев молчит. Бестужев мне не нянька и не отец. Он может и не выполнить часть своей сделки, или найти себе того, от кого будет меньше проблем.