Вызываю такси, потому что не хочу, чтобы водитель Якова знал, куда меня отвозит.

Еду.

Выхожу и решаю, что водитель ошибся. По виду он неместный, неудивительно. Опять глотаю слезы и слишком громко кричу, что меня привезли не по тому адресу и даже тычу ему в лицо телефоном, на котором у меня открыт сайт организации.

Вот же, говорю, адрес, улица, а вы меня куда привезли? Где это крыльцо и клумбы?!

И тогда этот мужчина с трудом выговаривая слова по-русски произносит, тыкая темным пальцем в экран моего телефона.

— Эй! Дэушка. Москва, эй!

Смотрю на свой вбитый в гугле запрос «Центр помощи подросткам» и только теперь вижу, что это не Питер.

Это действительно Москва.

Да и плевать. Чем дальше, тем лучше. Где-то же мне должно повезти.

— Отвезите меня на Московский вокзал.

— Что это за полотенце на мне? Где ты его взял? — шипит Лука. — Оно воняет!

— Заткнись и молись, Лука, — отвечаю, ритмично покачиваясь вперед-назад вместе с другими мужчинами на деревянной скамье.

Лука перехватывает бордовый переплет «Торы» и качается, сидя на месте. Потом тяжело охает и роняет голову на спинку сиденья спереди:

— Да меня укачивает, блин! Что мы вообще забыли в синагоге, Кость?

— Скоро увидишь.

Еврейские песнопения идут на новый виток, а буквы перед глазами прыгают. Несмотря на постоянные стоны Луки, нам все-таки удается высидеть весь ритуал. Вскоре мужчины поднимаются — с молитвами покончено.

Мы переходим в зал, где на столе стоят подсвечники и румяная булка, накрытая расшитой салфеткой. В зале появляются женщины. Среди них я сразу узнаю ту, которая так ярко запомнилась мне еще в антракте после первого акта «Лебединого озера».

Согбенная старушка усаживается на освобожденное место, пока остальные женщины уважительно ей кланяются.

— Шаббат шалом. Вы новенькие?

Передо мной вырастает парень в темном устаревшем пиджаке и веревками, которые выглядывают из-под него. На голове кипа, на висках качаются пейсы.

Лука тихо ойкает, а я широко улыбаюсь. Не дождавшись ответа, паренек переходит на иврит. По смыслу вроде бы спрашивает то же самое, а я, как только он заканчивает, горячо киваю и говорю:

— Кэн, кэн! (1)

От шока Лука хлопает глазами, а паренек все равно не успокаивается. Шепелявой скороговоркой выдает очередную тираду и замирает, ожидая моего ответа. Широко улыбаюсь, подхватываю Луку, который, видимо, решил, что все пропало и уже намылил лыжи в сторону выхода, и отвечаю:

— Ерушалаим, Ерушалаим, кэн! Шаббат шалом! (2)

Паренек отходит довольный. А Лука лупится на меня так, что того и гляди глаза лопнут.

— Это что щас было?

— Иврит.

— Эт я понял. А ты что, иврит знаешь, Кость?

Я — нет. А вот Лея Розенберг знает. И она очень удивилась, когда я ей позвонил, представившись Юлиным сводным братом. Когда я попросил научить меня паре фраз на иврите, у нее вообще глаза на лоб полезли, но чего не сделаешь ради лучшей подруги, да?

Я мог бы узнать ту же информацию и в словаре Гугла, но через Гугл я бы не смог ничего узнать про Юлю. Лея сказала, что Юля сейчас в Академии и внимательно так посмотрела на меня, пробуравив во мне наверное дырку:

— А почему тебе так интересно, как себя Юля чувствует, но при этом ты мне звонишь, якобы из-за иврита? А, сводный брат?

— Да так, — пожал я плечами. — Кстати, однажды я сломал твой фэйсбук на спор. Советую поменять пароль, а то он очень легкий.

Лея моментально забывает о том, что собиралась «раскалывать» меня. А я спешно попрощался и прервал звонок.

Звонить лично Юле я не рискнул. Не знаю, как Розенберг дотянулся до ее телефона, но, если это повторится, то я выбью ему собранные передние зубы заново.

Может быть, даже не только передние. Еще могу помочь ему с тем, чтобы он мог сделать карьеру не только в балете, но и в хоре. А как танцору ему больше ничего не мешало.

Теперь больше никаких звонков, и с Юлей я хочу увидеться лично.

Она будет злиться, и она имеет на это полное право. Может, даже не простит никогда, но я должен ее увидеть, чтобы убедиться, что…

— Да сколько ж можно, Кость? — шепчет Лука, вырывая меня из раздумий. — Что мы в синагоге потеряли? Грехи замаливаем?

— Тихо.

Толпа наконец-то расступается и в комнату входит седой раввин, а следом за ним бредет другой мужчина в черной огромной шляпе, пальто, поверх мощной фигуры.

— Что б я сдох! — шипит Лука. — Это же Маяк!

Ага.

— Ты что задумал, Кость? — Лука в ужасе. Как будто увидел третье пришествие.

— Спасаю наши шкуры, Лука.

Молитвы продолжаются. Зажигаются свечи. Разливается вино. Поются песни. Все это время я не свожу взгляда с Маяка.

Или вернее, Абрама Маяковского, которому пророчат пост будущего раввина питерской общины.

И который приказал мне угнать «Астон Мартин» у собственного отца.

Маяк молится, не поднимая глаз. И только когда приходит время произнести молитву над хлебом, он окидывает благоговейным взглядом общину.

И осекается при виде меня.

Поставленный речитатив сбивается, шепелявые слова на иврите вязнут где-то в горле. Маяк допевает молитву, а после передает ведение ритуалов другим. Резким кивком головы в сторону двери он дает понять, что ждет меня снаружи.

Велю Луке выйти следом за мной через пять минут. И выхожу через гулкий коридор синагоги. Маяк ждет во внутреннем дворе. Стоит мне появиться, как он срывает с моей головы чужую кипу и шипит:

— Это что за маскарад, Костя?

— У меня к тебе тот же вопрос, Маяк.

— Не смей меня так называть! Что ты о себе возомнил, сосунок? Да я тебя с землей сравняю! Сейчас же убирайся из дома Господня, не позорь эти стены своей…

— Ложью? — пресекаю его отповедь. — Если эти стены выстояли при твоем появлении, то и мое им нипочем.

— Убирайся, Гронский! И не думай, что я тебе это так просто с рук спущу.

— А я и не думаю. Я уверен, что так и поступишь. Забудь обо мне, Маяк, о моих долгах, обо всем.

— Ты мне что, угрожать удумал?

— Я все думал, Маяк, после того, как тебя с мамой в театре встретил, знает ли она, чем ты на жизнь зарабатываешь? Что в свободное от чтения молитв время с пацанами по крышам и подвалам гоняешь? И только сейчас понял. Не знает. Ни черта она о тебе не знает. А хочешь, я ей расскажу? Знаешь, каково это видеть в глазах твоей матери разочарование и отвращение, Маяк? Я многое могу тебе об этом рассказать.

— Ты не успеешь, Гронский. Я тебя заткну раньше.

Пять минут прошли. На пороге появляется Лука.

При виде него Маяк бледнеет.

— Не заткнешь, Маяк. Я не один все о тебе знаю. Так что советую сделать так, как я скажу. Посмеешь мне или моей семьей еще раз угрожать, и я тот час расскажу капитану Морозову о двойной жизни нашего уважаемого будущего раввина. Не разбивай сердце мамочке, Маяк.

— Все в порядке, Абрам? — выныривает из синагоги тот самый паренек и при виде нас с Лукой аж светится. — О, ты сам решил провести экскурсию нашим гостям из Израиля! Как здорово!

Маяк улыбается нервной кривой улыбкой. Но весь он будто сдулся. Плечи опали, брови застыли на лице в удивлении.

Я прекрасно знаю, что он чувствует сейчас. На том поле, на фоне залитого пожаром горизонта, когда он все построил так, чтобы сдать меня с потрохами Платону, я сполна ощутил эти яд и горечь поражения.

— Иди обратно, Хаим, — растеряно отвечает Маяк. — Я сам. Да. Я сам проведу наших гостей до выхода.

До калитки в воротах мы втроем идем молча.

Маяк замирает по ту сторону порога, пропуская нас с Лукой вперед. Любовно ведет пальцами по облупившейся краске на металлической калитке и кивает, словно все это время вел разговор с сам собой.

— А знаешь, я рад, что твоя взяла, Костя. Ты всегда был лучше многих других, и я рад, что хотя бы теперь ты стал по-настоящему ценить жизнь. Шаббат шалом. И убирайтесь вы двое, чтобы я вас больше никогда не видел.