Алкоголь, который дал мне силы собрать вещи и уйти, давно выветрился. Я знаю, что совершил ошибку, и мне нет прощения. Но я не могу рассказать ей правду — уже не могу. Она побежит к отцу за помощью, я ее знаю. В ее мире отец может решить любую проблему, но не в моем.

Ни Платон, ни Бестужев не будут платить Маяку деньги за меня. Это глупо поддерживать организацию, которая промышляет угонами и прочими незаконными вещами. Закончится зима, и Маяк снова погонит парней на пикеты против нового сотового оператора на рынке. С чего вдруг Платону помогать мне?

Разговоры мамы о том, какой я неблагодарный и бесполезный сын, возымели свое действие. Правда, совсем не то. За ум я не взялся. Скорее решил соответствовать ее ожиданиям.

Плохой?

Тогда не удивляйся, если я сбегу из дома.

Она и не стала.

Бесполезный?

Что ж, мама, больше не надо делать вид, что ты во мне души не чаешь перед Платоном.

Если бы Юля вот так среди ночи уехала к какому-то своему парню, Платон никогда бы так просто отпустил бы ее. Не довольствовался бы сообщениями и звонками. Но моей маме хватает и этого. Мне уже девятнадцать, а она сделала все, что могла. Я ей никогда не был нужен.

Каждый раз, когда мое сердце сжимается при мысли о Юле, я напоминаю себе, что я — не подходящая для нее пара. Мое бегство в Воронеж это попытка доказать самому себе, что я — самый бесперспективный парень на свете.

Просто я выбивался из ее привычного мира, что-то новенькое, вот она и запала. А не будет меня рядом… Она забудет.

Должна. Ей правда будет лучше без меня. Я знал это с самого начала.

— Те ворота? — кивает Лука.

— Да.

— И что теперь?

Наклоняюсь к коляске и делаю вид, что копошусь с младенцем. На самом деле достаю телефон и гуглю «звуки детей». Выбираю «агуканье». Лука аж подпрыгивает, потом выдыхает:

— Я уж решил, мы коляску с реальным ребенком сперли. Ну ты идейный, Гронский.

Каем он меня больше не зовет. Никогда. Но и тем противным «Ко-о-о-стиком» тоже.

Пока я обеими руками поправляю одеялко в коляске, сам я внимательно разглядываю забор и ворота. Без шансов. Боковые камеры, наклейки охранных агентств, пульты сигнализации.

— Понастроили крепостей… — ворчит Лука. — Жопа! У нашего дома ворота открываются!

— Стоять, — шиплю, когда он дергается. — Мы тут с ребенком. Веди себя тихо.

Лука чрезмерно живо начинает интересоваться несуществующим младенцем.

Ворота крепости, в которой заточен наш «Астон Мартин», в этот момент распахиваются полностью.

Я прикладываю к уху ладонь и делаю вид, что разговариваю по телефону.

— … Так и сколько нам его выгуливать? — спрашиваю пустоту.

В проеме ворот появляется мужчина. Свет фонаря, закрепленного над гаражом, бьет ему в спину и слепит меня. Вокруг него танцует девчушка лет восьми, поет «В лесу родилась елочка», а после целует других мужчину и женщину. Те — больше годятся ей в бабушку и дедушку.

— Да мы пройдемся, Петр. Не переживай, — отмахивается мужчина постарше.

— Может, передумаете, Семен Михайлович? — отзывается хозяин дома, провожая гостей. — Я вас в два счета до дома домчу.

Шестьсот тридцать девять лошадиных сил вдруг мелькают в гаражном проеме.

— У меня тоже есть машина! — кричит девочка и выкатывает из гаража копию «Астона Мартина», только детскую.

Бабушка с дедушкой умиляются внучке, а мужчина, которого назвали Петром, хмурится, замечая нас с Лукой. Мы застыли ровно напротив его дома.

— … Нет, не засыпает, — говорю я в свой «телефон». — Да мы уже околели, Насть! Ну сжалься! Знаю, что это моя отцовская обязанность, но я же себе все яйца так отморожу!

Мужчина теряет к нам интерес, тем более что его дочка чуть не вылетает на дорогу за периметр участка в этот момент. Ловит ее за капюшон.

И я наконец-то вижу его лицо.

Мое сердце взмывает к горлу, как снежок, а после разлетается на тысячу осколков, как хрустальный бокал из бабушкиного серванта.

— Ну что там Настя сказала? — интересуется Лука.

— Настя? — переспрашиваю непослушными губами.

— Да, если проснулся, можно везти домой? — подсказывает Лука.

Киваю.

— Слава богу, а то я уже окоченел, — искренне отвечает Лука.

Он даже укачивает коляску и выглядит вполне правдоподобным другом молодого отца, который решил поддержать товарища на ночной прогулке в Рождество.

Я же не могу отвести глаз от мужчины, который взял дочку на руки, чтобы она могла поцеловать бабушку и дедушку на прощание.

— Ну прощай, Петр. Береги семью.

Ворота закрываются. Пожилая пара уходит вниз, Лука разворачивает коляску, и мы ее снова катим вверх, чтобы потом затолкать обратно на теткин балкон, в тот же хлам, из которого вытащили.

Увиденное поразило не меня одного.

— Трындец, — шепчет Лука. — Нам никогда до нее не добраться. Тут не месяц, тут полгода подготовительной работы минимум. А сейчас еще и праздники… Зима. Он ее наверное только в гараже и держит.

Тянусь к сигаретам в кармане, а Лука вдруг бьет меня по руке.

— Сдурел? Мы же с ребенком!... Ты чего остановился, Гронский?

— Я знаю, как мне попасть внутрь.

— Как? — удивляет Лука. — Попытаешься втереться в доверие? Гронский, да на это уйдет лет сто. Ты видел этого мужика? Не станет он какого-то пацана с улицы в дом пускать, где его дочка живет.

Горло дерет морозом, когда я делаю глубокий вдох и поднимаю глаза к небу. Маяк, Маяк, не может быть, чтобы ты этого не знал…

— Это мой отец, Лука.

Жрать хочется по-черному, но денег хватает только на кофе. Его и заказываю. Говорят, черный кофе отбивает голод, надеюсь, не врут.

Оглядываюсь на входную дверь, но в кафе появляется какая-то девушка. Она пританцовывает от холода, а мои руки сами тянутся к телефону. Мне не хватает ее голоса, смеха, объятий. Поначалу было проще, чем теперь, когда в каждой я ищу ее. Я не смог забыть, не смог выкинуть ее из головы. Все мысли только о ней и о том, какую боль я ей причинил.

Снова звенит колокольчик. Оборачиваюсь. В дверях стоит мой отец. Петр Гронский. В дорогом пальто, небрежном шарфе на шее и маске.

Но хуже всего, что он не один. С ним его маленькая дочь.

Моя сестра. Хоть и наполовину. Все равно настоящая, а не как Юля.

Кофе превращается в мышьяк, а горечь во рту заставляет постоянно сглатывать. Он ведет дочь к столу, срывает с лица тканевую маску и улыбается мне, а после вешает маленькую курточку на вешалку.

— Драсти, — говорит девочка.

Не могу вытолкнуть из глотки ни слова. Только киваю.

— Иди, поиграй, — говорит ей отец.

Девочка убегает к пластиковой горке, а отец делает заказ и потом смотрит на меня. Так, как будто мы только вчера расстались. Как будто не было этих лет между нами. И совершенно нет этих натянутых и дырявых, как гамак, отношений. Так смотрят на соседа, с которым сталкиваются у лифта на лестничной клетке: безразлично и как бы сквозь.

— Не ожидал твоего звонка, — говорит отец. — Прости, не с кем было оставить Таньку. Жена сейчас в больнице. Мы с Танькой перенесли легко, а вот она сейчас вторым беременна… Ты не переживай, мы не заразные, — выпаливает он.

Нет. Просто это странное ощущение — узнать, что человек, которого ты представлял самым черствым человеком на планете, оказывается всё-таки умеет чувствовать.

Замечаю под его глазами глубокие синяки и что пальцы все-таки скрючены волнением. Но нервничает он не из-за встречи со мной, хотя я вот себе места не находил несколько суток, пока не набрал его.

— Я не переживаю. Я уже болел, — зачем-то вру.

— Тоже легко?

Киваю.

— Вот и я так. А Лариса не смогла… Ты прости, что я только о своем. Как ты? Учишься? Работаешь?

— Учусь. Работаю. Все как у всех.

У него звонит телефон и он, извинившись, отвечает тут же, за столом.

— Да, шины настоящие… Нет, почти нулевые. Я не гонял.

С размаху в солнечное сплетение бьет осознание того, что он говорит о той самой машине, из-за которой я оказался в Воронеже. «Он не гонял»… А я-то думал, надеялся, что страсть к скорости у меня от него. А получается, нет? Что мне вообще досталось от него?