И ночью, когда я долго ждал прихода своих мучителей, стало ясно почему. Убивать меня конечно же не собирались, но сделать два перелома, они планировали. Всё что я успел сделать, достав нож, это полоснуть одному из них по животу, прежде чем раздавшийся вой раненого, перебили яростные крики его друзей и меня уже били всерьёз. Когда обе руки положили между стулом и кроватью, а затем один из подростков прыгнул на них, я помнил уже очень смутно.

***

История моего первого попадания в больницу повторилась практически полностью, единственное, участковый предупредил меня, что в этот раз он не будет составлять протокол о том, что я нанёс ножевое ранение другому подростку, поскольку я пока ещё не прохожу по возрасту под эту статью, но он гнусно ухмыляясь заверил, что года идут быстро и он просто подождёт. Так что несмотря на мои сломанные руки и полную неспособность ухаживать за собой, даже писюн мне из штанов теперь доставала дородная санитарка, держа его в утке, чтобы я смог пописать. Хорошо ещё по большому мне удавалось ходить частично самому, правда попу вытирать опять же приходилось с её помощью, потому что мне прописали такую диету в столовой больнице, что стул всегда был очень жидким. Долгие два месяца, пока переломы срастались, затем снимали спицы и швы, я пребывал в тяжёлых раздумьях. Ситуация оказалась не та из которой можно было спокойно выйти, поэтому я решился на побег, чтобы попасть домой и рассказать маме Ивана, что со мной тут творят. И хотя он говорил, что та плевать хотела на сына, появляясь в интернате сначала раз год, а потом, когда её нового мужа перевели-таки обратно ближе к Москве, она и вовсе растворилась на просторах большой страны. Больше Иван её в детстве никогда не видел. Только позже, уже в зрелом возрасте, отсидев семь лет за грабёж, он подался в столицу и там случайно увидел её, выходящей из ЦУМа с покупками, вместе с двумя детьми, в сопровождении статного генерала. Иван рассказывал, что его тогда обуяла такая злость на неё, что он в тот же вечер напился и зарезал по пьянке кого-то из собутыльников, уехав в тюрьму сразу на десять лет за убийство.

Детское крыло было изолировано от всей остальной больницы, где находились взрослые, а наших палат, где находились только интернатовские было две, одна для мальчиков, вторая для девочек и несмотря на строгий контроль, чтобы мы не пересекались, особенно после отбоя, всё же часть отважных выбиралась по ночам, мазать девок зубным порошком, весь день до этого пролежавшим на батарее в полужидком состоянии. Если вылазка была успешной, то утром мы об этом сразу узнавали от взбешённой старшей медицинской сестры, которая материла нас, несмотря на то, что мы были детьми и подростками. Она угрожала и выспрашивала, кто это сделал, но молчали все. Только когда она уходила, по всей палате раздавался заливистый детский смех, и парни рассказывали о своих ночных подвигах.

Под этим предлогом, я одной из ночей выбрался из больницы, когда до моей выписки оставалась лишь пара дней. Руки были крайне слабы, их требовалось разрабатывать, но побег, совершённый с потрясающей наглостью, а главное тщательным планированием, прошёл успешно и уже через два часа, я скрёбся в дверь нашей комнаты с мамой в общежитии.

— Б…ть, кто там среди ночи ё…я, я сейчас выйду и вы…у, — наконец из-за двери подали признаки жизни и она распахнула, явя мне сорокалетнего заспанного мужчину.

— Тебе чего пи…к, — недовольно он посмотрел на меня.

— А где мама? — запинаясь, спросил я у него.

— Какая б…ть мама, ты х…е тут среди ночи меня будишь?

— Вера Ивановна Добряшова, — наконец я разлепил губы, — мы живём здесь.

— Жили, — уже чуть спокойно буркнул тот, — она переехала в военный городок, к хахалю своему. Комнату мне отдали.

— Спасибо, — по спине прокатился холодок, поскольку расположение воинской части я знал лишь приблизительно, — извините, что разбудил.

Мужик замялся и посмотрел на мою полосатую больничную пижаму и тапочки, затем на пару минут ушёл вглубь комнаты и вернувшись, вручил мне полбулки чёрного хлеба и небольшой кусок сала.

— Держи, чем богаты, как говорится.

— Спасибо! — я хотел поблагодарить его ещё раз, но он пробурчал что-то малопонятное и захлопнул передо мной дверь.

Выйдя на улицу, так же, как и зашёл, через окно второго этажа, где для меня мой друг сбросил одеяло, я направился на север, за посёлок, поскольку вроде там был сплошной бетонный забор и воинская часть. Идя и вздрагивая от холода, я ел подаренную мне еду и думал, что это самый вкусный хлеб, что я ел в своей жизни.

До части я не дошёл. Поутру на дороге раздалось тарахтение мотоциклетного мотора и вскоре на дороге показался жёлто-синий «Урал» с коляской. За рулём находился крайне недовольный знакомый мне милиционер, который первым делом, остановившись рядом со мной и заглушив транспортное средство, стал избивать меня, проклиная что я родился на свет и заставил встать его среди ночи из тёплой кровати, и бегать искать по посёлку. Сил у меня сопротивляться уже не было, поэтому я скрючившись в позе эмбриона, лишь вздрагивал и закрывал голову и живот руками, чтобы взрослый не повредил мне что-то важного. Когда он наконец устал, то вернулся на мотоцикл и приказал мне садиться в люльку. Правда он вернул меня не в больницу, а сразу в интернат, поскольку сказал, что я слишком здоров для того чтобы там лежать. Передав меня из рук в руки воспитателю, который хмуро на меня посмотрел и отвёл в кабинет директора, оставив с ней наедине.

Она сначала долго молчала, качала головой и наконец сказала.

— При нашей первой встрече, я думала ты умнее, но ты оказался такой же тупой, как и все остальные.

Я опустив голову лишь слушал, поскольку похоже заболел, прохладная ночь на свежем воздухе в одной пижаме и тапочках не лучшим образом сказалась на моём здоровье. Видимо она ошибочно приняла мою болезнь за нежелание разговаривать, так что вызвала какого-то Николая и сказала, что хотела бы, чтобы меня научили правилам. Хмурый уже даже не подросток, а взрослый девятнадцатилетний мужчина, лишь кивнул, обещав обо всём позаботиться лично. Сначала он отвёл меня в душевую, где стал избивать резиновым шлангом от душа Шарко, и объяснять, что, если я не перестану выёживаться, он меня прямо здесь и опустит, а потом будет это делать каждый день, пока я буду сопротивляться. Имя этого педофила вскоре тоже всплыло у меня в памяти, о нём Иван Николаевич рассказывал с ненавистью, говоря, что если бы встретил его сейчас, после отсидки, то точно бы зарезал.

Этого переростка оставили в школе на должности дворника, хотя он по сути ничего не делал, являясь просто главным над всеми парнями. Он насиловал понравившихся ему девушек, опускал парней на которых ему показывала директриса и никто ему не мог дать отпор из-за его силы, и разряда по боксу. Николай по кличке Бугор, был самым грозным человеком в интернате по мнению Ивана, но к сожалению, не самым страшным и я, находясь в полуобморочном состоянии, стал это наконец понимать. Моя бравада, и запал всё изменить, стали медленно улетучиваться.

Видя, что я уже едва шевелюсь, он пнул меня напоследок и вышел из душевой, а вскоре туда зашли уже знакомые мне Губа и Бык. Подхватив меня под руки, они не сильно смотрели, как я бьюсь о пол или лестницу, дотащили до кровати и бросив на неё, так меня и оставили. Сознание стало медленно, словно испорченная лампочка мигать, затем и пропало вовсе.

— Эй, — тихий шёпот мне на ухо привёл меня в чувство. Ощутив, что рот мне зажат рукой, я сразу же дёрнулся, испугавшись, но неизвестный завалился на меня всем телом.

— Тихо! Я только побазарить хочу! — прошипел он, — не дёргайся, а то всех разбудишь!

Поняв, что он и правда не хочет меня бить, я замер.

— В общем, дело такое, либо ты даёшь себя избивать ещё пять ночей, либо Бугор с подручными тебя вые…т в жопу, — сказал мне тихо неизвестный, — я видел это несколько раз и поверь мне, опущенным ты точно не захочешь дальше тут учиться. Тебе будут давать на клык все старшаки, а у Бугора будешь вообще полгода новой шлюшкой, прежняя ему уже надоела. Видел же Редьку? В углу один всегда сидит в столовой?