23 марта 2006 года, четверг

Он стоял напротив подземной автостоянки, на другой стороне улицы. Его лицо было неразличимо под отороченным искусственным мехом грязноватым капюшоном зеленой зимней куртки. Он прохаживался туда-сюда, глубоко засунув руки в карманы. Одна из его кроссовок почти развалилась, шнурки другой волочились по земле, задевая за протертые, волглые концы штанин выцветших джинсов, которые, казалось, всасывали в себя влагу с мокрого тротуара. Он что-то бормотал.

Возможно, он был одним из тех сотен невидимок, втянувшихся в город для того, чтобы жить в подземных переходах, почти сливаясь с каменным полом, топтаться на картонках перед входом в магазины, медленно плыть, словно потерянные души в чистилище — среди существ живых и видимых, ведущих настоящую жизнь, имеющих настоящую работу, и настоящие деньги на карточке, и возможность покупать в кредит все мыслимые товары, в том числе и время.

Впрочем, его все же было видно, точно так же как видно всех нас, когда мы играем эпизодические роли в этом утомительном фильме, именуемом повседневной жизнью. Ранним утром он часто становился героем черно-белого документального сериала на зернистом экране, где видны разве что статисты и происходящее ограничивается бодрым движением машин, в которых сидят трейдеры и управляющие дальневосточными фондами, выехавшие на работу раньше своих коллег. Позже, когда открываются закусочные и улицы заполняются банкирами, брокерами и биржевыми аналитиками, его оттесняют в массовку, и его можно не заметить за датой на экране или мигающими цифрами, показывающими несущееся вперед время.

Как и у всех актеров, играющих перед уличными камерами видеонаблюдения, его талант был скрыт от мира, и его способности как звезды реалити-шоу могли долго оставаться невостребованными, пока кто-то не решит, что его роль почему-либо должна стать решающей, и редактор программы, которую мы называем повседневной жизнью, вдруг поймет, что это именно он оказался в нужное время в нужном месте — когда в последний раз видели ту девочку, или когда куда-то увозили того парня, или когда, как это часто случается в кино, какие-то люди обменивались друг с другом чемоданчиками.

Но никаких увлекательных событий подобного рода сейчас не происходило.

Одинокий мужчина или женщина (капюшон мешал даже определить пол этого существа) двигался в приливах и отливах статистов, иногда вместе с волной, а иногда против потока. Для этих статистов он тоже был статистом, и, незаметнее самых незаметных, он время от времени попадался у них на пути. Он проделывал это день за днем, неделю за неделей, месяц за… Хотя нет, он был здесь всего месяц. Четыре недели подряд он приходил сюда, бормотал, бродя по растрескавшемуся тротуару напротив стоянки, а потом он исчез. Телевизионное реалити-шоу продолжалось без него, не осознавая даже, что эта звезда немого кино пробыла в поле зрения его камер уже в общей сложности больше трехсот шестидесяти часов.

Если бы у этого фильма имелась звуковая дорожка, она бы не помогла. Даже если бы в глубину его ужасного грязного капюшона удалось поместить микрофон, это бы ничего не прояснило. Прибор зафиксировал бы разве что бормотание помешанного бродяги, бубнящего себе под нос цвет, модели и номера совершенно, по всей видимости, случайных машин, а также время, когда та или иная машина проезжает мимо его кусочка тротуара. Скорее всего, это была обычная навязчивая мания.

И какой сложнейшей аппаратурой наблюдения надо было обладать, чтобы понять, что глаза, прячущиеся в темной глубине капюшона, обращали внимание лишь на те автомобили, которые устремлялись на подземную стоянку в здании напротив? И даже если бы существовала аппаратура, способная установить такую зависимость, вряд ли она смогла бы обнаружить, что поток неинтересной информации записывается на жесткий диск маленького диктофона, лежащего во внутреннем кармане куртки.

Только если бы удалось все это выяснить, можно было бы оценить истинную значимость этого незаметного существа, и редактор повседневной жизни, если бы в это утро у него хватало внимательности, мог бы выпрямиться в своем кресле и подумать: «Вот она, будущая звезда».

1

Севилья
5 июня 2006 года, понедельник, 16.00

Труп — всегда малоприятное зрелище. Даже самый одаренный похоронщик, в совершенстве владеющий искусством maquillage,[5] не сумеет вернуть покойнику живость черт. Но некоторые мертвые тела особенно неприглядны. Их завоевали другие формы жизни. Соки и выделения бактерий обратились в ядовитый газ, расползающийся по всем полостям тела, пока кожа, скрывающая разложение, не натянется, как барабан. Запах при этом столь силен, что проникает в центральную нервную систему живых, и у них наступает резкая перемена в настроении, выходящая за границы их существа. Они становятся раздражительными. Лучше не приближаться к тем, кто стоит вокруг такого «пухляка».

Сталкиваясь с подобными трупами, старший инспектор Хавьер Фалькон обычно произносил про себя специальное заклинание, которое помогало ему переносить зрелище всевозможных видов насилия, сотворенных над человеческим телом: пулевые отверстия, ножевые раны, ссадины от ударов дубинкой, синяки от удушения, бледность отравленных, — но раздувшиеся трупы, испускающие отвратительную вонь разложения, с недавних пор стали нарушать его душевное равновесие. Возможно, размышлял он, виной тому — само наше отношение к распаду человеческого тела, к тому единственно возможному концу, который его рано или поздно ожидает, — только вот это было не обычное смертное тление. Видимо, тут играл роль сам телесный распад, когда под действием теплоты тоненькая девушка превращается в упитанную матрону средних лет, — или как сейчас, с этим трупом, который они извлекали из груды мусора на свалке за чертой города и который посмертные метаморфозы обратили из мужчины обычной комплекции в необъятного борца сумо с туго натянутой кожей.

Тело, застывшее в трупном окоченении, лежало в самой унизительной позе. Когда побежденного сумоиста выталкивают из круга и он головой вперед валится в первый ряд улюлюкающих зрителей, его скромность защищает широкая набедренная повязка — маваши. Этот же человек был голым. Если бы он был одет, он походил бы на молящегося мусульманина (у него даже была обращена к востоку голова), но одет он не был. Поэтому скорее он напоминал человека, который готовится принять отвратительное надругательство; он уткнулся лицом в груду мусора под собой, словно не в силах вынести чудовищное бесчестие.

Осматривая место, Фалькон вдруг понял, что не повторяет про себя свое заклинание, а упорно думает о том, что с ним произошло, когда он ему позвонили сообщить об обнаружении трупа. Чтобы ему не мешал разговаривать шум кафе, где он пил черный кофе, он решил выйти и столкнулся в дверях с какой-то женщиной. Они сказали друг другу «perdon»,[6] обменялись испуганными взглядами — и женщина замерла на месте. Это была Консуэло Хименес. За четыре года, которые прошли после завершения их романа, Фалькон четыре или пять раз видел ее на запруженных толпой улицах или в магазинах, а теперь вот буквально налетел на нее. Они ничего больше друг другу не сказали. Она даже не стала входить в кафе, предпочтя быстро раствориться в потоке людей, спешащих за покупками. Но эта встреча все-таки наложила свой отпечаток на его сознание, и он чувствовал, что заброшенный было храм, посвященный ей и существовавший у него внутри, вновь распахнул свои врата.

Судмедэксперт уже аккуратно прошел среди мусорных куч, чтобы удостоверить смерть. Теперь эксперты-криминалисты завершали свою работу, упаковывая в пакеты все мало-мальски значимое, чтобы унести с собой. Судмедэксперт, все еще в маске и защитном комбинезоне, во второй раз приблизился к жертве, обшаривая ее глазами и щурясь. Он сделал несколько заметок и подошел к Фалькону, стоявшему рядом с дежурным судьей Хуаном Ромеро.

вернуться

5

Макияж (фр.).

вернуться

6

Извините (исп.).