— Почему, когда ты рассуждаешь об арабах, ты иногда говоришь «мы», а иногда — «они»?

— Как ты знаешь, я стою одной ногой в Европе, а другой — в Северной Африке, при этом мой ум — где-то посередине, — ответил Диури. — Я понимаю несправедливость ситуации в Палестине, но эмоционально я не могу согласиться с решениями, которые они предлагают: интифаду и террористов-камикадзе. Это ведь то же забрасывание танков камнями, только на другом, более страшном уровне, но все равно это — проявление слабости. Неспособность сплотить силы, необходимые для того, чтобы добиться перемен.

— После ухода Арафата стало возможным пойти вперед.

— Побрести вперед… качаясь из стороны в сторону, — уточнил Диури. — Инсульт Шарона ознаменовал собой конец старой гвардии. Голосование за «Хамас» стало голосованием против коррупции в «Фатх». Посмотрим, пожелает ли им успеха весь остальной мир.

— Но, несмотря на все эти неурядицы, ты все-таки не желаешь жить в Испании.

— У меня — особый случай. Я вырос в религиозной среде, и мне принесла пользу дисциплина ежедневной религиозной практики. Я люблю Рамадан. Я всегда устраиваю так, чтобы жить здесь во время Рамадана: на один месяц в году мирские заботы отступают на задний план, а духовная, религиозная жизнь становится важнее. Нас всех связывают общие ритуалы — посты и праздники. Это дает духовные силы и отдельному человеку, и целому сообществу. У вас в христианской Европе есть Великий пост, но он стал более личным делом, почти эгоистическим. Ты думаешь: я на месяц откажусь от шоколада и не буду пить пива. Это не сплачивает общество, как Рамадан.

— Это единственная причина, почему ты не живешь в Испании?

— Ты — один из немногих европейцев, с которыми я могу говорить о таких вещах и которые при этом не смеются мне в лицо, — сказал Диури. — Этим вещам я научился от своих двух отцов, один из которых предал меня, а другой научил правильно жить. И потому мне трудно и в Европе, и в Америке.

Знаешь, здесь сейчас произошли большие перемены. Наши люди всегда мечтали попасть в Америку. Молодые марокканцы считали, что тамошняя культура — это круто, что общество там — более свободное, чем в Старом Свете, опутанном расизмом, что там терпимее относятся к иммигрантам, а в университетах больше открытости. А теперь ребята думают по-другому. Их влечет к себе Европа, но, памятуя о прошлогодних бунтах во Франции и неуважении, которое в этом году проявила Дания, они мечтают вернуться домой. Что касается меня, то, когда я остаюсь один в гостиничном номере где-нибудь на Западе и пытаюсь расслабиться, включив телевизор, я чувствую, как мое «я» постепенно растворяется, и мне приходится опускаться на колени и молиться.

— И в чем же тут дело?

— Дело в упадке общества, которое пожирается материализмом, — объяснил Диури.

— При том что в этот упадок ты сам вносишь значительный вклад и получаешь от этого упадка немалую прибыль, — заметил Фалькон.

— Я хочу просто сказать, что, если бы я жил не в Марокко, у меня уже через несколько недель иссякла бы воля к действию.

— Между тем ты яростно восстаешь против недостаточного прогресса в арабском мире и его неспособности к переменам.

— Я восстаю против нищеты, против нехватки рабочих мест для молодого и растущего населения, против того, чтобы народ унижали какие-то…

— Но если ты дашь молодому парню работу, он заработает денег, пойдет и купит себе мобильник, портативный компьютер и машину, — возразил Фалькон.

— Да, купит, но только после того, как убедится, что его семья обеспечена, — ответил Диури. — И отлично. Главное, чтобы материализм не стал его новым божеством. Многие американцы глубоко религиозны, но при этом ими движет материализм. Они верят, что эти две вещи идут рука об руку. Что они богаты, потому что они — богоизбранный народ.

— Как все перемешалось, — проговорил Фалькон.

— Только экстремист поляризует общество путем упрощения, — со смехом произнес Диури. — Экстремисты понимают одно важное свойство человеческой натуры: никто не хочет ничего знать о сложности ситуации. Ирак захватили из-за нефти. Нет, неправда, тут все дело в демократии. Обе крайности далеки от истины, но каждого из этих утверждений достаточно, чтобы люди в него поверили. Да, дело тут действительно в нефти, но не в иракской нефти. Да, речь тут идет о демократии, но не о том диковинном звере, которого якобы надо клонировать и запустить в Ирак, чтобы страна не распалась.

— По-моему, мы прошли полный круг, — заметил Фалькон. — Видимо, мы приближаемся к истине.

— Нефть, демократия и евреи. Во всем этом есть доля правды, — сказал Диури. — Да, это был блестящий план — создать колоссальную отвлекающую зону, чтобы весь мир уже не смотрел в другие стороны.

— К сожалению, большинство конспирологических теорий всегда награждают феноменальным умом и способностью предвидения тех, кто редко проявляет эти качества, — вставил Фалькон.

— Эта затея не требовала какого-то феноменального ума или пророческих способностей, ибо она свела все сложности к очень простым и неизменным интересам. К тому же она устрашающе логична, а конспирологическим теориям обычно не хватает логики, — проговорил Диури. — Я уже говорил тебе, что все здесь вертелось вокруг нефти, демократии и защиты других стран, но к Ираку все это не имело отношения.

Для того чтобы американцы могли поддерживать свое мировое господство, им нужен постоянный источник нефти по выгодной с точки зрения конкуренции цене. Демократия — отличная вещь, если на выборах побеждает нужный человек, то есть тот, кто сможет лучше других защищать американские интересы. Демократия в арабском мире — штука опасная, потому что политика здесь всегда неразрывно связана с религией. Ее внедрили в Ираке лишь потому, что насаждение другого диктатора, более сговорчивого, чем Саддам Хусейн, остальной мир не принял бы.

— По крайней мере, это вносит идею демократии.

— До этого в арабском мире уже предпринимали попытки демократизации. Но все рушилось, как только становилось очевидным, что победит кандидат от исламистов. Демократия отдает власть в руки большинства, а у этого большинства ислам стоит на первом месте. Этим не очень-то защитишь американские интересы, вот почему демократически избранную Иракскую ассамблею и конституцию страны пришлось слегка… поднагнуть.

— Ты думаешь, причина — в этом?

— Неважно, в чем на самом деле причина. Важно то, что так это обычно воспринимают в арабском мире.

— Кого же тогда хотят защитить американцы, развивая такую бурную деятельность в этом регионе, если не израильтян?

— Израильтяне в состоянии позаботиться о себе сами, пока получают поддержку американцев, а она им гарантирована благодаря тому, что они очень неплохо представлены в Вашингтоне. Нет, американцы должны защищать слабых и шатких, разлагающихся и коррумпированных, тех, кто стоит на страже их самых главных и самых священных интересов — нефти. Я уверен, — и я не какой-то одинокий безумец, сторонник очередной теории заговора, — что они захватили Ирак для защиты саудовского королевского семейства.

— Саддам Хусейн зарекомендовал себя не самым удобным соседом.

— Именно так. Так что на основании событий прошлого был разработан идеальный сценарий, — сказал Диури. — Каждый мог понять, что после первой войны в Персидском заливе в девяносто первом Хусейн стал просто отработанным материалом, вот почему Буш-старший оставил его в покое и не стал создавать вакуум власти, чреватый опасной неопределенностью. Американцам повезло: Саддам продолжал кривляться на своей маленькой сцене с самоуверенностью арабского национального героя. Он был жесток, он осуществлял геноцид, он травил газом курдов и проводил массовое уничтожение шиитов. Было очень легко создать образ злого гения, который дестабилизирует обстановку на Ближнем Востоке. Они даже ухитрились обвинить его в событиях одиннадцатого сентября.

— Но он действительно был жестоким, агрессивным и деспотичным, — заметил Фалькон.