Раз в месяц я приходила навестить его. Просто чтобы убедиться, что он все еще жив. Никем не замеченная, я перебиралась через полуразрушенную каменную стену позади дома. Иногда я заставала там Хулиана, иногда нет. Я приносила ему еду, деньги, книги… Я могла ждать его часами, пока не спускались сумерки. Несколько раз я отважилась обойти дом. Там я обнаружила следы Хулиана. Мне уже не казалось, что он сумасшедший, и все его поступки стали для меня не святотатством, а всего лишь трагической закономерностью. Когда Хулиан был дома, мы часами разговаривали, сидя у огня. Он признался, что снова пытается писать, но ничего не выходит. Хулиан едва помнил свои романы, словно они были для него давно прочитанными книгами забытого автора. Следы его неудачных попыток я обнаружила в камине, где Хулиан сжигал лихорадочно исписанные листки. Однажды, воспользовавшись его отсутствием, я вытащила из кучи пепла почти не тронутую огнем стопку таких листов. Это был рассказ о тебе, Даниель. Когда-то давно Хулиан признался мне, что рассказ – это письмо, которое автор пишет самому себе, чтобы объяснить то, что иным образом понять не может. С некоторых пор он задавался вопросом: не потерял ли он и в самом деле рассудок? Знает ли безумец о своем безумии? Или же безумны окружающие, пытающиеся убедить его в его сумасшествии, пытаясь таким образом защитить собственное иллюзорное существование? Хулиан день за днем наблюдал, как ты растешь, и спрашивал себя, кто ты. Вдруг твое появление – чудо, дарованное ему, прощение, которое он должен заслужить, научив тебя не повторять его ошибок? Порой мне казалось, что Хулиан, следуя причудливой логике созданной им вселенной, убедил себя, что ты – воплощение его потерянного сына, новая чистая страница, с которой он мог бы начать переписывать заново историю, на этот раз не выдуманную, а живущую в глубинах его памяти.

Так пролетело несколько лет. Хулиан жил твоей жизнью, с каждым днем все больше привязываясь к тебе. Он рассказывал мне о твоих друзьях, о женщине по имени Клара, в которую ты был влюблен, о твоем отце, которого он уважал и которым не переставал восхищаться, о твоем друге Фермине и, наконец, о девушке, в которой он хотел бы видеть Пенелопу, – о твоей Беа. Хулиан всегда говорил о тебе как о своем сыне. Вы искали друг друга, Даниель. Он хотел верить, что твоя невинность спасет его от самого себя. Хулиан прекратил охоту на свои книги, он больше не хотел стирать с лица земли последние следы своего существования. Он снова научился видеть мир, но теперь смотрел на него твоими глазами, постепенно обретая себя прежнего, того девятнадцатилетнего Хулиана Каракса, каким он когда-то был. Он узнавал этого мальчика в тебе, Даниель. В тот день, когда ты впервые пришел ко мне, я почувствовала, что уже очень давно тебя знаю. Тогда я, как могла, изобразила недоверие, но лишь для того, чтобы скрыть свой страх. Я боялась тебя и той правды, которую ты мог узнать. Как и Хулиан, я боялась поверить, что все мы связаны странным сплетением судеб и случайностей. Я боялась узнать в тебе того Хулиана, которого когда-то потеряла. Ты и твои друзья пытались разгадать тайну нашего прошлого, и я понимала, что рано или поздно правда откроется, но лишь в свое время, тогда, когда ты будешь готов и сможешь все понять. Я знала, что в один прекрасный день вы с Хулианом встретитесь. Это и стало моей ошибкой. Ведь был еще один человек, который тоже знал об этом, предвкушая, что однажды ты приведешь его прямо к Хулиану. Этим человеком был Фумеро.

Я осознала серьезность происходящего только тогда, когда уже не было пути назад. Но в глубине души я надеялась, что ты потеряешь наш след и забудешь навсегда о Хулиане. Я хотела верить, что судьба – твоя, а не наша – будет хранить тебя и не позволит зайти слишком далеко. Жизнь научила меня никогда не терять надежды, но и не слишком полагаться на нее. Надежда жестока и тщеславна, и у нее нет совести. Фумеро уже давно дышит мне в затылок, зная, что рано или поздно я попаду в его сети. Он не спешит, и поэтому поведение его кажется непостижимым. Он живет ради мести. Это месть себе и другим. Если он не будет мстить, он исчезнет, растворится в воздухе. Фумеро чувствует, что ты и твои друзья приведете его к Хулиану. Он знает, что за пятнадцать лет я исчерпала все свои силы и возможности. Все эти годы он наблюдал, как я медленно умираю, и ждал подходящего момента, чтобы нанести последний удар. Я всегда знала, что он убьет меня. Теперь этот миг уже близок. Если со мной что-нибудь случится, мой отец передаст тебе эти страницы. Я каждый день прошу Бога, с которым пути мои никогда не пересекались, чтобы он не позволил тебе их прочесть, хотя знаю, что, вопреки моему желанию и тщетным надеждам, моя судьба – рассказать тебе эту историю. А твоя судьба, хотя ты еще так молод и невинен, дать этой истории свободу, ей и всем нам.

Если ты сейчас читаешь эти строки, ставшие для меня настоящей тюрьмой памяти, это означает, что я уже не смогу попрощаться с тобой, как всегда мечтала, не смогу попросить у тебя прощения за всех нас, особенно за Хулиана. Когда меня уже не будет рядом, береги его, Даниель. Я знаю, что ни о чем не имею права просить тебя, но все же прошу: береги и себя тоже. Возможно, исписав столько страниц, я наконец-то поверила, что ты стал моим другом, моей единственной и настоящей надеждой. У меня в памяти отпечаталась одна фраза из романа Хулиана, эта фраза всегда была мне особенно близка: «Пока нас помнят, мы живы». Еще до того, как я встретила Хулиана, я уже знала его. Сейчас я чувствую, что знаю и тебя. Знаю и доверяю как никому. Помни меня, Даниель. Хотя бы иногда, хотя бы украдкой – вспоминай, ладно? Не позволяй мне уйти.

Нурия Монфорт

Забрезжило утро, когда я дочитал рукопись Нурии Монфорт. Это была моя история. Наша история. В затерянных в прошлом следах Каракса я узнавал свои уже невозвратимые следы. Снедаемый беспокойством, я метался по комнате как раненый зверь. Все мои сомнения, подозрения и страхи казались теперь такими мелкими, незначительными. Я страшно устал, меня терзали угрызения совести и страх, но я больше не мог оставаться здесь, скрываясь от последствий всего того, что натворил. Надев пальто, я сунул сложенную вдвое рукопись в карман и бегом спустился по лестнице. Выйдя из подъезда, я заметил, что пошел снег. Небо рассыпалось медленно падающими искрящимися хлопьями, которые таяли у меня на губах. Я ускорил шаг. На площади Каталонии не было ни души, только в самом центре стоял седовласый старик в громоздком сером пальто. Кто это был – ангел-дезертир?.. Этот владыка рассвета стоял, устремив взгляд в небо, и тихо смеялся, тщетно пытаясь поймать снежинки рукой. Когда я поравнялся с ним, старик посмотрел на меня и серьезно улыбнулся, словно знал, что творилось у меня на душе. У него были золотистые глаза, сверкавшие, как волшебные монетки на дне колодца,

– Удачи, – послышалось мне.

Без конца повторяя про себя его благословение, я почти бежал, моля небеса, чтобы не было слишком поздно и чтобы Беа, та Беа из моей истории, все еще ждала меня.

Задыхаясь от бега, почти не чувствуя горла, обожженного холодом, я наконец добрался до дома, где жило семейство Агилар. У подъезда, прислонившись спиной к двери, стоял дон Сатурно Мольеда, консьерж и, по рассказам Беа, тайный поэт-сюрреалист. Дон Сатурно, закутанный в несколько шарфов, в высоких сапогах, с метлой в руке, вышел полюбоваться снежным спектаклем.

– Перхоть Господа, – произнес он, зачарованно глядя на снегопад, видимо черновую строку очередного стихотворения.

– Я к сеньорам Агилар, – торжественно объявил я.

– Всем известно: кто рано встает, тому Бог подает, но вы, молодой человек, словно хотите попросить у него повышенную стипендию.

– Дело очень срочное. Меня ждут.

– Отпускаю тебе твои грехи, – возгласил он, жестом благословляя меня.

Я бросился вверх по ступенькам. Поднимаясь, я с тревогой взвешивал свои возможности. Если повезет, мне откроет одна из горничных, в этом случае я не стану с нею церемониться и ворвусь в квартиру, как бы она ни пыталась меня удержать. Если повезет меньше, а это весьма вероятно в такой ранний час, откроет отец Беа. Мне хотелось верить, что дома, во всяком случае до завтрака, он не ходит вооруженным. Я на секунду замер перед дверью, переводя дыхание и собираясь с мыслями, подыскивая слова, которые, как назло, не находились. В конце концов это уже не имело значения. Я решительно взялся за ручку дверного молотка и громко постучал. Через несколько секунд я постучал снова, потом еще и еще, не чувствуя, как бешено колотится сердце, а по лицу струится холодный пот. Когда дверь наконец распахнулась, я все еще держал дверной молоток в руке.