– И кто их забирает? Какой-нибудь помощник адвоката Рекехо? – спросил я.

– Ну, так глубоко мне пока не удалось копнуть, однако я в этом сомневаюсь. Или я сильно ошибаюсь, или адвокат Рекехо так же реален, как Пресвятая Дева Фатимская. Я узнал только имя человека, регулярно забирающего почту: Нурия Монфорт.

Я побледнел.

– Нурия Монфорт? Вы в этом уверены, Фермин?

– Я собственными глазами видел несколько квитанций, подписанных этой женщиной. Везде стоит это имя и номер ее удостоверения. Судя по выражению на вашем лице, явно показывающему, что вас сейчас стошнит, эта новость стала для вас открытием.

– Да, и весьма неприятным…

– Могу я поинтересоваться, кто такая эта Нурия Монфорт? Служащий, с которым мне удалось поговорить, сказал, что отлично помнит ее, так как пару недель назад она приходила забрать письма и, по его мнению, эта дама была так же хороша и полногруда, как сама Венера Милосская. Я вполне доверяю его мнению, ведь до войны он был профессором эстетики, но сейчас, поскольку оказался дальним родственником Ларго Кабальеро[60], клеит марки на почте…

– Я сегодня встречался с этой женщиной у нее дома, – пробормотал я.

Фермин ошеломленно уставился на меня.

– С Нурией Монфорт? Я начинаю думать, что сильно в вас ошибался, Даниель. Да вы настоящий повеса!

– Это совсем не то, что вы подумали, Фермин.

– Ну и напрасно, сами не знаете, что теряете. Я-то в ваши годы был настоящей машиной. Как минимум, три раза в день: утром, днем и вечером.

Я смотрел на этого худого костлявого человечка с огромным носом и желтоватой кожей и понимал, что он стал уже моим лучшим другом.

– Могу я кое-что рассказать вам, Фермин? Это не выходит у меня из головы уже долгое время.

– Ну конечно. Все что угодно. В особенности, если это что-нибудь непристойное и связано с той дамочкой.

Уже во второй раз за эти сутки я поведал Фермину историю Хулиана Каракса и его загадочной смерти. Фермин очень внимательно слушал, делая какие-то пометки в своей тетради и иногда уточняя детали, значение которых от меня ускользнуло. Я говорил и сам себя слушал, и с каждой минутой для меня все очевиднее становились многочисленные странности и несоответствия. Несколько раз я в задумчивости замолкал, тщетно стараясь понять причину, по которой Нурия меня обманула. Почему она столько лет забирала корреспонденцию, предназначавшуюся несуществующему адвокату, который якобы занимался делами квартиры семейства Фортунь-Каракс на улице Сан-Антонио? Я не отдавал себе отчета в том, что уже размышляю вслух, говоря сам с собой.

– Мы пока не можем знать точно, почему эта женщина вам солгала, – сказал Фермин. – Но мы можем предположить, что, если она так поступила в этой ситуации, она могла вести себя аналогичным образом, что, скорее всего, так и было, и, вероятнее всего, так она поступала и в других ситуациях.

Я растерянно вздохнул:

– Ну и что вы обо всем этом думаете, Фермин?

Фермин Ромеро де Торрес принял позу философа.

– Я скажу вам, что мы можем сделать. В ближайшее воскресенье, если вы, разумеется, не против, мы как бы невзначай наведаемся в школу Святого Габриеля и постараемся что-нибудь разузнать о происхождении дружеских связей между Хулианом и тем пареньком, богачом…

– Алдайя.

– Точно. У меня большой опыт общения с духовенством, я на этом руку набил, вот, посмотрите. Предполагаю, что виной тому моя физиономия пройдохи-картезианца. Несколько льстивых слов, и они у меня в кармане.

– Вы так думаете?

– Дружище! Я вам гарантирую, нам все выложат, как на блюде.

Всю субботу я провел словно во сне, застыв за прилавком и не отрывая взгляда от двери, в ожидании, что вот-вот, как по волшебству, на пороге появится Беа. Каждый раз, когда звонил телефон, я сломя голову бросался к нему, вырывая трубку у отца или Фермина. После обеда, ответив на несколько десятков звонков от покупателей, терзаемый неизвестностью, я почти смирился с мыслью, что мое жалкое существование, как и существование всего мира, близятся к концу. Отец уехал оценивать коллекцию книг в Сан Хервасио, и Фермин воспользовался представившейся возможностью, чтобы преподать мне еще один из своих многочисленных уроков о тайнах и перипетиях любовных интриг, опираясь на собственный весьма обширный в делах сердечных опыт.

– Вы должны успокоиться, иначе заработаете камни в печени, – посоветовал он. – Ухаживать за женщинами – все равно что танцевать танго: сплошной абсурд и чистой воды фантазии да причуды. Но раз уж мужчина вы, то инициатива должна исходить от вас.

Дело начинало приобретать неожиданно мрачный оборот.

– Инициатива? От меня?

– А вы как думали? Приходится чем-то платить за преимущество справлять малую нужду стоя.

– Но ведь Беа ясно дала понять, что сама все скажет, когда придет время.

– Вы совсем не разбираетесь в женщинах, Даниель. Держу пари, что эта цыпочка сидит сейчас дома и с тоской смотрит в окно, будто дама с камелиями, ожидая, что вы придете и спасете ее от этого деспота папаши, чтобы увлечь в головокружительный водоворот страсти и греха.

– Вы уверены?

– Да это же чистая наука!

– А если она больше не хочет меня видеть?

– Послушайте, Даниель, женщины, за редким исключением, вроде этой вашей соседки Мерседитас, гораздо умнее нас, мужчин. По крайней мере, они более честны сами с собой насчет того, чего они хотят, а чего нет. Другое дело, говорят они об этом всем вокруг или кому-то в частности, например, самому счастливцу. Перед вами настоящая загадка природы, Даниель. Женщина – это вавилонская башня и лабиринт Минотавра в одном лице. Стоит только позволить ей задуматься – пиши пропало. Запомните хорошенько: горячее сердце и холодный рассудок – вот главное правило кодекса настоящего соблазнителя.

Фермин как раз посвящал меня во все особенности и секреты техники соблазнения прекрасного пола, когда звякнул колокольчик входной двери и в лавку вошел мой друг Томас Агилар. Сердце чуть не выскочило у меня из груди. Провидение по каким-то своим мотивам решило вместо Беа послать мне ее брата. Вот он, роковой вестник, подумал я. Томас, казалось, был чем-то озабочен, и на его хмуром лице застыло выражение некоторого смятения.

– Уж больно похоронный вид у вас, дон Томас, – заметил Фермин. – Но вы по крайней мере выпьете с нами чашечку кофейку, не так ли?

– He откажусь, – как всегда очень сдержанно сказал Томас.

Фермин поспешил налить ему из своего термоса чашку какой-то бурды, от которой подозрительно попахивало хересом.

– Что-нибудь случилось? – спросил я. Томас пожал плечами.

– Все как всегда. Отец сегодня целый день дома и сильно не в духе, поэтому я и решил выйти и немного проветриться.

Я судорожно сглотнул.

– Что это с ним?

– Поди узнай. Вчера Беа явилась домой далеко за полночь. Отец, разумеется, не спал и ждал ее. Он был малость не в себе. Впрочем, это его обычное состояние. Беа отказалась сообщить, где и с кем провела все это время. Отец впал в бешенство. Он кричал как сумасшедший до четырех утра, поливал ее грязью, клялся, что отправит в монастырь и даже пообещал вышвырнуть на улицу к шлюхам, где ей, по его словам, самое место, если только он узнает, что она беременна.

Фермин встревожено посмотрел на меня. Я почувствовал, как пот, катившийся градом у меня по спине, вдруг стал на несколько градусов прохладнее.

– Сегодня утром, – продолжал свой рассказ Томас, – Беа закрылась в своей комнате и не выходила оттуда весь день. Отец расположился в гостиной и уткнулся в свою «Абеце»[61], включив на полную громкость радио, где как раз передавали сарсуэлы[62]. В антракте «Луисы Фернанды» я был вынужден уйти из дома, потому что почувствовал, что начинаю сходить с ума.