В пятницу сутра отец Романонес ждал его у ограды.

– Хулиан, я должен тебе кое-что сказать.

– Я слушаю, отец.

– Я знал, что этот день настанет, и мне приятно быть первым, от кого ты узнаешь новость.

– Какую новость, отец?

Отныне Хулиан Каракс уже не был учеником школы Святого Габриеля. Ему было строжайше запрещено находиться в аудиториях, в здании вообще и даже в саду. Все его личные вещи и учебники переходили в собственность школы.

– Формально это называется «экстренное исключение», – заключил отец Романонес.

– А причина?

– Я мог бы назвать дюжину, но ты и сам угадаешь подходящую. Прощай, Каракс. Удачи. Она тебе сейчас нужнее всего.

Метрах в тридцати, во дворе, несколько учеников стояли и наблюдали за ними. Некоторые смеялись и махали руками, словно прощаясь, другие смотрели удивленно и сочувственно. Только Микель Молинер грустно улыбнулся ему, и Хулиан по губам прочел: «До воскресенья».

Вернувшись домой, на Ронда де Сан-Антонио, Хулиан заметил у входа в шляпный магазин «Мерседес-Бенц» дона Рикардо. Он замер за углом и вскоре увидел, как тот выходит и садится в машину. Хулиан спрятался в подъезде, пока тот не уехал в сторону Университетской площади, и только потом побежал к дому. Там его ждала мать, вся в слезах.

– Что ты наделал, Хулиан? – прошептала она без гнева.

– Мама, простите меня…

Софи стиснула сына в объятиях. Она казалась похудевшей и постаревшей, словно все кругом воровали у нее силы и молодость. «А я – больше всех», – подумал Хулиан.

– Слушай меня, Хулиан. Отец сговорился с доном Рикардо отправить тебя в армию через несколько дней. У Алдайя большие связи… Беги, Хулиан. Беги туда, где никто из них тебя не найдет…

Хулиану показалось, что в ее глазах метнулась какая-то тень, будто пожиравшая ее изнутри.

– Мама, тут что-то еще? Вы чего-то недоговариваете?

У Софи дрожали губы:

– Уезжай. Нам обоим нужно исчезнуть отсюда навсегда.

Хулиан крепко ее обнял и прошептал на ухо:

– Не волнуйтесь за меня, мама, не волнуйтесь. Всю субботу Хулиан просидел в своей комнате, обложившись книгами и альбомами. Шляпник спустился в магазин на заре и не вернулся до поздней ночи. «У него не хватает смелости сказать обо всем прямо», – подумал Хулиан. В ту ночь он со слезами прощался с этой темной и холодной комнатой, со своими мечтами, которым теперь сбыться не суждено. Когда наступило воскресное утро, Хулиан взял сумку с каким-то бельем и книгами, подошел к матери, спавшей в столовой среди скомканных одеял, поцеловал ее в лоб и ушел. Улицы еще утопали в синеватой туманной дымке, медные отблески сияли на плоских крышах зданий старого города. Хулиан шел медленно, прощаясь с каждым подъездом, с каждым углом, и спрашивал себя, действительно ли время сохранит только хорошее и заставит его забыть об одиночестве, которое всегда шагало рядом с ним по этим улицам.

На Французском вокзале было пустынно, только рельсы изгибались блестящими зеркальными саблями, теряясь в тумане. Хулиан сел на скамейку под куполом здания и достал книгу, которая помогла ему на несколько часов затеряться в волшебстве слов, сменить имя и тело, стать кем-то другим. Он с готовностью погрузился в неясные сны и переживания героев, ведь ему не оставалось никакого иного убежища… Он знал, что Пенелопа не придет. Что он увезет только свои воспоминания о ней. В полдень Микель Молинер отдал ему билет и все деньги, которые смог собрать. Друзья молча обнялись, и Хулиан впервые увидел, как Микель плачет. Часы подгоняли их, отсчитывая последние минуты.

– Время еще есть, – шептал Микель, вглядываясь в конец перрона.

В пять минут второго прозвучало последнее приглашение для пассажиров, отправляющихся в Париж. Поезд уже тронулся, и Хулиан повернулся к другу. Микель Молинер смотрел на него с перрона, пряча руки в карманах.

– Пиши, – сказал он.

– Да, как только приеду.

– Нет. Не мне. Пиши книги, а не письма. Пиши ради меня, ради Пенелопы.

Хулиан кивнул и только сейчас ощутил, как же ему будет не хватать друга.

– И не забывай о своих мечтах, – сказал Микель. – Кто знает, когда они тебе пригодятся.

– Всегда, – прошептал Хулиан в ответ, но рев паровоза заглушил слова.

– Пенелопа рассказала мне, что произошло в ту ночь, когда мать застала их в моей комнате. Наутро сеньора позвала меня и спросила, знаю ли что-то о Хулиане, а я ответила, что он хороший юноша, друг Хорхе… Она приказала мне следить за тем, чтобы Пенелопа не выходила из комнаты до ее разрешения. Дон Рикардо был в Мадриде по делам и вернулся только в пятницу, сеньора тут же рассказала ему обо всем. Я видела, как дон Рикардо вскочил и ударил ее так сильно, что она упала, потом заорал как сумасшедший, чтобы она повторила, а сеньора просто умирала от ужаса. Никогда он таким не был, никогда. В него словно вселились разом все демоны. Красный от гнева, он поднялся в комнату Пенелопы и вытащил ее из постели за волосы, я пыталась его удержать, но он меня отшвырнул. И в тот же вечер вызвал к Пенелопе семейного врача. Врач осмотрел ее, о чем-то долго говорил с сеньором, и Пенелопу заперли на ключ. Сеньора приказала мне собирать вещи.

Мне не позволили ни поговорить с Пенелопой, ни попрощаться. Дон Рикардо пригрозил полицией, если я хоть раз заикнусь о случившемся, меня вышвырнули из дома в ту же ночь, после восемнадцати лет верной службы, и даже идти мне было некуда. Через два дня ко мне в пансион на улице Мунтанер пришел Микель Молинер и объяснил, что Хулиан в Париже. От меня он хотел узнать, что произошло с Пенелопой и почему ее не было на вокзале. Каждый день, неделями, я приходила к дому, чтобы увидеться с Пенелопой, но меня даже и в ворота-то не пускали. Я простаивала за углом дни напролет в надежде, что ее куда-нибудь выведут, но нет. Из дома она не выходила. Сеньор Алдайя вызвал полицию, и с помошью влиятельных друзей упрятал меня в сумасшедший дом в Орте. Сказал, что я – какая-то помешанная, которая неизвестно почему преследует его семью. Там я провела два года как зверь в клетке, а когда вышла на свободу, первым делом прибежала на проспект Тибидабо к Пенелопе.

– Вам удалось увидеть ее? – спросил Фермин.

– В доме никого не было. Он был пуст, закрыт и выставлен на продажу. Мне сказали, что Алдайя уехали в Аргентину, но все мои письма по их новому адресу возвращались невскрытыми…

– Что стало с Пенелопой? Вам удалось узнать? Хасинта отрицательно покачала головой:

– С тех пор я ее не видела.

Старушка зарыдала, а Фермин обнял ее и стал укачивать. Тело Хасинты Коронадо высохло настолько, что она казалась девочкой, а он рядом с ней – гигантом. У меня в голове кипели тысячи вопросов, но Фермин жестом дал понять, что разговор окончен. Он оглядел еще раз грязную, холодную дыру, где доживала свой век Хасинта Коронадо.

– Пойдемте, Даниель, нам пора. Ступайте, я за вами.

Я пошел вперед, а оглянувшись, увидел, как Фермин встал на колени перед старушкой и поцеловал ее в лоб. Она ответила ему беззубой улыбкой.

– Скажите-ка, Хасинта, ведь вам нравится «Сугус»?

По дороге к выходу мы натолкнулись на настоящего агента похоронной конторы с двумя помощниками, похожими на обезьян. У них был сосновый гроб, веревка и стопка каких-то старых простыней. От процессии зловеще пахло формалином и дешевым одеколоном, на их полупрозрачных лицах застыли утомленные улыбки. Фермин молча указал им на келью с покойником и жестом благословил все трио, они в ответ кивнули и уважительно перекрестились.

– Идите с миром, – пробормотал Фермин и потащил меня к выходу, а монашка с масляным светильником в руке проводила нас мрачным обвиняющим взглядом.

Когда мы вышли за ограду, темная грязная улица Монкада показалась мне долиной славы и надежд. Шедший рядом Фермин облегченно глубоко вздохнул; похоже, не только я был рад оставить позади это жуткое место. История Хасинты встревожила нас гораздо больше, чем мы ожидали.