– У меня много лишних денег, а таких друзей, как Хулиан, не хватает, – обычно говорил он вместо объяснений.

Молинер почти не общался ни со своими братьями, ни с другими оставшимися в живых родственниками, которых считал чужими. Он не был женат и редко покидал виллу, на которой занимал только верхний этаж. Там был обустроен рабочий кабинет, где он лихорадочно писал статьи и колонки для различных газет и журналов Мадрида и Барселоны, переводил технические тексты с немецкого и французского, редактировал энциклопедии и школьные учебники… Микель Молинер был трудоголиком, страдающим от чувства вины. Он уважал праздный образ жизни окружавших его людей и даже завидовал этой праздности, но бежал от нее как от чумы. Далекий от того, чтобы гордиться своими моральными принципами, он часто шутил по поводу своей творческой продуктивности и называл ее самой безобидной формой трусости:

– Пока работаешь, тебе не надо смотреть жизни в глаза.

Мы сами не заметили, как стали друзьями. У нас было много общего, даже слишком много. Микель рассказывал мне о книгах, о своем обожаемом докторе Фрейде, о музыке, но больше всего – о своем старинном друге Хулиане. Мы виделись почти каждую неделю. Микель поведал мне множество историй об учебе Хулиана в школе Святого Габриеля. Он хранил целую коллекцию фотографий и рассказов, написанных Хулианом в юности. Микель обожал Хулиана, и благодаря его рассказам я тоже постепенно стала открывать его для себя как человека, мысленно представлять себе его образ. Спустя год после нашего знакомства Микель Молинер признался, что влюблен в меня. Я не хотела ни ранить, ни обманывать его. Было невозможно обмануть Микеля. Я сказала в ответ, что очень его ценю, что он стал моим лучшим другом, но я его не люблю. Микель ответил, что знает это.

– Ты влюбилась в Хулиана, но пока сама этого не понимаешь.

В августе 1933 года Хулиан в письме сообщил мне, что почти закончил рукопись нового романа под названием «Церковный вор». У Кабестаня было несколько неподписанных контрактов на сентябрь с издательством «Галлимар». Но вот уже несколько недель он страдал от приступов подагры и, в благодарность за мою преданность делу, решил отправить меня во Францию, чтобы передать контракты, навестить Хулиана Каракса и забрать его новый роман. Я написала Хулиану, сообщая о своем приезде в середине сентября, и попросила порекомендовать мне какой-нибудь недорогой отель. Хулиан ответил, что я могу остановиться у него, в скромной квартире в районе Сен-Жермен, сэкономив деньги для других расходов. Накануне отъезда я заехала к Микелю, чтобы спросить, не хочет ли он передать со мной письмо Хулиану. Он долго колебался, а потом сказал, что не стоит.

Впервые я увидела Хулиана на вокзале Аустерлиц. Осень в Париже наступила внезапно, и весь перрон был окутан туманом. Он должен был меня встретить, и я стояла в ожидании на платформе, пока другие пассажиры шли к выходу. Вскоре я осталась одна и заметила человека в черном пальто, который стоял у выхода с перрона и смотрел на меня сквозь дым сигареты. Во время путешествия я часто спрашивала себя, как я узнаю Хулиана. Фотографиям, которые мне показывал Микель, было по меньшей мере тринадцать или четырнадцать лет. Я оглядела перрон. На нем не было никого, кроме этого мужчины и меня. Я заметила, что он смотрит в мою сторону с любопытством, словно, как и я, готовится кого-то встретить. Но это не мог быть он. Хулиану должно было быть тридцать два года, а этот человек выглядел намного старше. У него были седые волосы, а на лице – выражение грусти и усталости. Он показался мне слишком бледным и слишком худым, а может, это было из-за тумана или из-за того, что я была утомлена поездкой. К тому же я привыкла представлять себе Хулиана подростком. Осторожно подойдя к незнакомцу, я посмотрела ему в глаза:

– Хулиан?

Незнакомец, улыбнувшись, кивнул. У Хулиана Каракса была самая чудесная улыбка в мире. Это единственное, что осталось от него прежнего.

Хулиан занимал мансарду в одном из домов в районе Сен-Жермен. Его квартирка состояла всего из двух комнат: гостиной с маленькой кухней, выходившей на балкон, с которого виднелись башни собора Нотр-Дам, поднимающиеся сквозь городскую дымку над джунглями крыш, и спальни без окон, где стояла узкая кровать. Ванная комната была в конце коридора на первом этаже, общая с другими жильцами. Вся квартира была меньше кабинета сеньора Кабестаня. Хулиан тщательно прибрался и приготовился принять меня скромно, но достойно. Я сделала вид, что совершенно очарована квартирой, где все еще пахло хлоркой и воском, которым Хулиан натер полы, приложив больше усилий, нежели сноровки. Кровать была застелена новыми простынями. Мне показалось, что на них нарисованы драконы и замки. Это были детские простыни. Хулиан извинился, объяснив, что купил их по случаю по исключительно низкой цене, причем были отличного качества. Простыни без рисунка стоили в два раза дороже и, как он меня заверил, спать под ними было бы слишком скучно.

В гостиной стоял деревянный письменный стол, сидя за которым можно было видеть башни Нотр-Дам. На столе стоял «ундервуд», приобретенный на аванс от Кабестаня, и две стопки листов – чистых и исписанных с обеих сторон. Вместе с Хулианом в квартире жил огромный белый кот по имени Курц. Этот представитель семейства кошачьих с подозрением наблюдал за мной, сидя у ног хозяина, и вылизывал лапу, умываясь. Мебели в гостиной, кроме двух стульев и вешалки, почти не было. А все остальное были книги. Горы книг возвышались вдоль стен в два ряда, занимая пространство от пола до потолка. Пока я осматривалась, Хулиан вздохнул:

– Через две улицы отсюда есть один отель, чистый, недорогой, вполне респектабельный. Я решил на всякий случай забронировать там комнату…

Я заколебалась, но побоялась его обидеть:

– Думаю, я отлично устроюсь и здесь, если только не доставлю неудобств тебе и Курцу.

Курц и Хулиан переглянулись. Хулиан покачал головой, и кот повторил его жест. Я не сразу поняла, как они походили один на другого. Хулиан настоял на том, чтобы я заняла спальню. Он сам, по его словам, спал очень мало, и мог комфортно разместиться в гостиной на раскладушке, которую ему одолжил сосед, мсье Дарсье, старый иллюзионист, предсказывавший молоденьким девушкам судьбу по линиям руки в обмен на поцелуй. Я так устала с дороги, что в первую ночь заснула как убитая. Проснувшись на рассвете, я увидела, что Хулиан куда-то вышел. Курц спал на пишущей машинке хозяина, храпя, как сторожевой пес. Я подошла к столу и увидела рукопись нового романа, за которой приехала. «Церковный вор». На первой странице, как и на всех романах Хулиана, я прочла надпись, сделанную от руки: «Посвящается П.»

Я почувствовала соблазн немедленно приступить к чтению и уже хотела было взять следующую страницу, как вдруг заметила, что Курц искоса наблюдает за мной. Так же, как накануне Хулиан, я покачала головой. Кот, в свою очередь, кивнул, и я положила листок на место. Спустя мгновение вошел Хулиан, держа в руках только что выпеченный хлеб, термос с кофе и свежий сыр. Мы позавтракали на балконе. Хулиан говорил без остановки, но старался избегать моего взгляда. В утреннем свете он казался преждевременно состарившимся ребенком. Он был свежевыбрит и надел свой единственный, как я предположила, приличный костюм кремового цвета, изрядно поношенный, но элегантный. Я слушала его рассказы о тайнах Нотр-Дам, о баркасе-призраке, плавающем по Сене по ночам в поисках душ отчаявшихся любовников, которые свели счеты с жизнью, бросившись в ледяную воду, и еще тысячу загадочных историй, которые он выдумывал на ходу, ради того чтобы не дать мне возможность о чем-нибудь его спросить. Я молча смотрела на него и согласно кивала, пытаясь разглядеть в нем человека, написавшего все эти книги, которые я столько раз перечитывала, что знала почти наизусть. Я искала в сидевшем передо мной Хулиане того мальчика, о котором так часто рассказывал мне Микель Молинер.

– Как долго ты пробудешь в Париже? – спросил он. Мои дела с «Галлимаром» должны были занять, как я предполагала, два или три дня. Первая встреча была назначена на тот же вечер. Я сказала ему, что решила задержаться на пару дней, чтобы посмотреть город, прежде чем вернусь в Барселону.