— Пане Лурье, это вы? — спросил профессор. — Ну что же, входите. Проше бардзо. Какой неожиданный гость!

— Надеюсь, профессор, надеюсь, я вам не помешал, — произнес Станислав Лурье глубоким, каким-то даже нутряным басом. При этом в его голосе ощущался и некий оттенок воинственности.

— Как вы можете мне помешать? Я ничего не делаю… «Пребываю в одиночестве и молчании»,[76] — добавил он на иврите. — Входите, входите. Ведь на улице холодно, не так ли?

— Почему вы не включаете свет?

— А? Что? Да я просто сижу в задумчивости и даже не замечаю, что уже стемнело. Сейчас включу.

— Вы наверняка думаете, что сидите у ребе на третьей трапезе…[77]

— А? Что? Может быть. Ну, входите, входите. Я даже не знаю, как включают свет. Тут где-то должен быть выключатель. Я только не знаю где. Может быть, вы знаете?

— Профессор, вы действительно самый настоящий лентяй, — сказал Станислав Лурье с сердитым добродушием. — Я звонил вам по телефону, но никто не поднимал трубки. Я слышал, профессор, что вы избегаете телефона.

— Избегаю? У меня просто не получается им пользоваться. Они говорят по-английски, а мне по телефону трудно понять, что они говорят. Я знаю английский язык Шекспира, а тут разговаривают на каком-то сленге и к тому же так быстро…

— Ну, всему ведь можно научиться. Когда я приехал сюда, то не знал ни слова по-английски, а теперь свободно читаю газеты. Кроме тех страниц, на которых идет речь о спорте, о театре и о бегах. Для этого они используют какой-то особый язык.

Станислав Лурье в полутьме, при том слабом свете, который проникал в прихожую из коридора, снял калоши и пальто с лисьим воротником. Пальто он повесил на вешалку. После этого профессор повел гостя к себе в комнату. Станислав Лурье неуверенно шагал вслед за ним. У себя в комнате Шрага нашёл спички и зажег свечу в нечищеном медном подсвечнике. Фитиль разгорелся не сразу. Огонек некоторое время трепетал, словно решая, гореть или погаснуть. Лурье тяжело опустился в кресло. Костюм на нем был светлый, летний. На шее — галстук в белую и голубую крапинку. Поверх башмаков гетры. Небритое почерневшее лицо. Профессору Шраге показалось, что одно веко Лурье словно приросло к щеке.

— Вот как вы добываете огонь! — полувопросительно-полуутвердительно сказал Станислав Лурье. — Не желаете признавать цивилизации, профессор. Застряли где-то в восемнадцатом столетии, а современность может, по вашему мнению, идти ко всем чертям.

— Нет, всякому времени свое место, — ответил, словно оправдываясь, профессор. — Просто электрический свет вреден для моих глаз. Я даже ночью ношу черные очки.

— Это все от пессимизма.

— Нет, почему? Это просто связано с моим зрением. Еще в детстве, когда я выходил на снег, у меня выступали слезы. Поэтому я не могу ходить в синема, — сказал профессор, ввернув французское словцо с ударением на последнем слоге. Он всегда подыскивал слова, словно ему не хватало имеющихся у него обычных слов, чтобы выразить свои мысли.

— Да что там смотреть, в этом синема? Сплошные гангстеры. В русских фильмах все время показывают трактора, а у нас — гангстеров. Это потому, что каждый показывает то, чего у него мало. Если бы русские показывали всех своих гангстеров, а мы — все наши трактора, картина никогда бы не кончалась.

Какое-то время профессор Шрага размышлял над словами Станислава Лурье.

— Да, но я слишком стар. Когда у меня есть свободное время, я предпочитаю почитать или просто отдохнуть. В мое время в иллюзион ходили дети. Потом, когда появились фильмы с этим — как его называют?… — с Чарли Чаплином, начали ходить и взрослые…

— Да, но, пока у человека есть покой, все хорошо. А когда происходит катастрофа, и земля уходит у вас из-под ног, и вы повисаете между небом и землей, ни туда и ни сюда, когда одна ваша нога оказывается над пропастью, — все это искусство не может вас утешить. Тогда человек видит, что он идет по узкой доске, переброшенной через ад…

— Да, верно. В мои годы…

— Профессор, простите, что перебиваю вас! — сменил тон Станислав Лурье. — Я пришел не для того, чтобы просто так помешать вам. Я знаю, что вы постоянно заняты проведением экспериментов или размышлениями о математике и других важных проблемах. Не в моих обычаях врываться к кому-то просто так, особенно к человеку вашего уровня. Если вы не отвечаете на телефонные звонки, это означает, что вы не заинтересованы в контактах со внешним миром, а погружены в собственные мысли. Так зачем же вам морочить голову? Я пришел, профессор, по одному делу, которое может вас заинтересовать. С профессиональной точки зрения, так сказать. Оно касается вашей специальности, профессор, вашего учения.

— Что? Вы — начитанный гость, — сказал профессор Шрага. — А почему бы и нет? Свой человек в доме… А что значит «свой»? Моя теория состоит в том, что все — чуждо. Откуда мне знать, какая машинерия скрывается внутри всего этого? И откуда берется ноготь? И что бы произошло, если бы отрубили вот этот палец? В одно мгновение он перестал бы быть частью меня, а превратился в нечто постороннее, и меня бы больше не волновало, колют его или нет. Его можно будет даже скормить собаке. То же самое и с другими частями тела. Правда, есть такие члены, после отрезания которых человек не может жить. Но даже эти органы не являются самим человеком. Что мне известно о процессах в моих легких? И почему они умеют вдыхать кислород? Легкие вдыхали кислород за миллионы лет до того, как человек узнал, что есть такой газ. Да, конечно, не весь разум находится в кишках, — подвел итог профессор Шрага.

— Так где же он находится? Есть теория, согласно которой у каждого органа есть свой разум, и то же самое — с неодушевленными предметами. Но я был скептиком и остался скептиком. Можно тысячу раз сказать «может быть», но правда все равно окажется в совсем другой плоскости.

— Да, да, само собой разумеется…

— Профессор, я решил совершить самоубийство, — сказал Станислав Лурье, немного подняв голос. — И в связи с этим пришел к вам. Я хочу помочь вам в ваших экспериментах. Я хочу, как говорится, сотрудничать с вами. Свое тело я сегодня завещал анатомическому отделению Колумбийского университета…

— Что вы говорите? Что вы говорите? — воскликнул профессор Шрага. — Боже упаси!..

— Профессор, позавчера ночью моя жена оставила меня. Вы ведь знаете мою жену Анну, дочь Бориса Маковера.

— Да, да, конечно.

— Профессор, она ушла с Грейном. Вы ведь и Грейна тоже знаете. Это тот агент с Уолл-стрит.

— Зачем вы спрашиваете? Зачем вы спрашиваете? Мы ведь только на этой неделе встречались.

— Я знаю, профессор, что вы немного рассеянны. Ведь ваши мысли пребывают в высших сферах. Но и то, что происходит на земле, тоже любопытно. Ужасно любопытно. Он отец взрослых детей. Он мог бы уже быть и дедом. К тому же у него есть любовница. Некая Эстер. Может быть, и вы, профессор, тоже ее знаете.

— Да, да. Ее первого мужа звали Пинеле.

— Это она и есть. Слегка эксцентричная. Много разговаривает. Ну вот, поднимается такой человек и забирает, как говорится, у бедняка его единственную овечку. Я потерял все, профессор, а когда теряешь все, не хочется больше жить. Поэтому я и завещал свое тело Колумбийскому университету. Им там нужны мертвецы. Сколько они ни получают мертвецов, все им мало. Вам же, профессор, я хочу, если можно так выразиться, завещать свой дух. Принято считать, что дух существует, однако моя теория состоит в том, что никакого духа вообще нет. Потому что, во-первых, духа никто не видел. А во-вторых, где он, дух? Земля вертится вокруг своей оси и вращается вокруг Солнца. Если бы дух существовал, он должен был бы вращаться вместе с Землей. От этого он перестал бы быть духовной субстанцией.

— Духи существуют вне времени и пространства.

— Но давайте скажем, что Земля пребывает сейчас в том или ином физическом местоположении. Ведь не может быть такого, чтобы дух застрял где-то позади. Или находился, к примеру, на Марсе…