— Я не знал, что твой друг Грейн так религиозен, — сказал он Анне.

— Религиозен? — переспросила Анна как будто с упреком.

— Я не религиозен, я только констатирую факт, — стал оправдываться Грейн. — Я только сказал, что в религии, как и на войне, необходима организация. Невозможно просто взять и победить инстинкты. Для этого необходима целая система поведения. Нельзя было побить Гитлера без армии, без флота, без всей военной машины, потому что у врага тоже есть военная машина.

— Зачем надо побеждать инстинкты? — спросила Анна наполовину у Грейна, наполовину у мужа.

— Он привел пример мужчины, который хочет увести чужую жену, — сказал, будто донес, Станислав Лурье. — При чем тут организация? Если он хочет ее увести и эта жена хочет, чтобы ее увели, значит, он ее уведет. Все очень просто.

Сказав это, Станислав Лурье вытащил пачку сигарет. Он предложил сигарету Грейну, но Грейн, поблагодарив, отказался. Анна, поколебавшись, сигарету взяла. На какое-то время разговор прервался. Но он, Грейн, должен был дать ответ. В этом интеллектуальном противоборстве Анна была на стороне мужа. Получалось, что Станислав Лурье выставил его дураком.

— Я сказал, что для победы человека над страстью, скажем, страстью к чужой жене, недостаточно, чтобы он принял решение обуздать себя. Обуздать себя могут только те, кто готовится к этому с детства, кто работает над собой день и ночь, как делали наши деды, которые просто не смотрели ни на каких женщин, молились три раза в день, изучали Тору, посвящали себя следованию заповедям. У них, можно сказать, была военная машина для борьбы с дьяволом, и они могли одерживать в этой борьбе победы. Мы, современные люди, являемся частью военной организации дьявола, состоящей из светских книг, театров, картинных галерей и всего того шумного инструментария, который мы называем современной культурой. Невозможно победить сатану, если сам принадлежишь к его организации.

— Иными словами вы призываете к тому, чтобы евреи отпустили бороды и пейсы и занимались бы целый день Гемарой, — поднял голос Станислав Лурье.

— Я не призываю к этому. Если бы я к этому призывал, я бы и сам так поступал, — ответил Грейн. — Я только говорю, что эти вещи связаны между собой. Точно так же для того, чтобы сварить кофе, в доме должны быть кофе и газовая плита или электрическая плита и все остальное. Вывод таков: чтобы соблюдать хотя бы десять заповедей, необходима большая и сложная организация.

Анна поставила свою чашку:

— Разве церковь не такая организация?

— Такая.

— Как же получается, что христианские народы все время ведут войны и нарушают заповеди на каждом шагу?

— Это доказывает, что их организация ни на что не годится.

— А чья организация хороша, евреев?

— Факт, что евреи в течение двух тысяч лет следовали и законам иудаизма, и проповедям Иисуса: насчет того, чтобы подставить вторую щеку. Две тысячи лет мы были и евреями, и христианами. Я имею в виду богобоязненных евреев, а не таких, как мы. — Станислав Лурье приподнял бровь.

— Наши родители не могли вести войн просто потому, что у них не было страны.

— Да, но они легко могли креститься и стать частью других народов. Евреи до сих пор единственный народ, который в течение двух тысяч лет жил в изгнании, вдали от своей родины, но не потерял своей идентичности, своей религии, своего языка. Попробуйте прогнать немцев из Германии и рассеять по всему свету, и тогда вы увидите, как долго они останутся немцами…

— Вы смешиваете религию с национальностью.

— У евреев это было одним и тем же.

Анна сложила руки:

— Для меня это всё академические вопросы. Я не религиозна и не хочу принадлежать ни к одной религиозной организации. За тем, чтобы люди не воровали и не убивали, следит полиция, и мне этого достаточно. Я не могу служить Богу без доказательств того, что Он существует и что Он хочет, чтобы Ему служили. Насколько я вижу, у вас тот же взгляд на эти вещи. Иначе вы не сидели бы здесь с нами…

— Да, это правда или отчасти правда.

— Почему отчасти? Евреев две тысячи лет резали и жгли, и их продолжают резать и жечь до сих пор. Я не знаю ни единого случая, когда Бог за них вступился.

— Иными словами, если вы хотите увести у кого-то жену, уводите и не копайтесь слишком долго, — вмешался в разговор Станислав Лурье. Что-то издевательское таилось в его желтых глазах. У Грейна возникло странное чувство: как будто муж и жена привели его сюда и принялись делать из него дурака. Своими словами Грейн загнал самого себя в тупик. Ему стало жарко. «Нужно немедленно уходить», — решил он про себя. Он поднял руку, чтобы посмотреть на часы, но стеклышко циферблата запотело и запачкалось. «Я все угробил, — сказал он себе, — все с треском провалил…» Грейн хотел было встать, но остался сидеть.

— Я сказал не то, что хотел, — объяснил он. — У меня вырвались совсем другие слова. — Он смутился, но не внешне, как в молодые годы, когда он краснел, потел, терял дар речи, а внутренне. Нужно было что-то сказать, чтобы оправдаться, но Грейн как будто заранее знал, что своими речами сделает только хуже, словно в нем сидел непокорный шут, выворачивающий все наизнанку. Он стал мысленно подыскивать шутку, которой смог бы придать всему разговору оттенок легкости.

Анна поднялась:

— Я налью еще кофе?

— Ну, что вы ответите моей жене? Она говорит ясно и прямо. Так же она разговаривает и со своим отцом. Она никого не щадит, а меня — меньше всех. Но вообще-то знайте, что чем сильнее человек, тем значительней его слабости. Существует, говорят, некий принцип компенсации, распространяющийся на все сферы… Может быть, вы и сами сможете в этом убедиться…

— И как же я смогу в этом убедиться? — спросил Грейн, испугавшись собственных слов.

— О, этого никогда не знаешь. До войны я думал, что в жизни есть законы и что дела подчиняются какому-то порядку. Я, как вам известно, был адвокатом и привык к определенному кодексу. У нас тоже был, если угодно, своего рода «Шулхан арух»,[36] только светский. Однако с сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года я начал замечать, что нет такого безумия, которого бы не могли совершить люди. Я и сам не представляю, что могу натворить завтра. Один мой близкий друг, можно сказать друг дома, стал у гитлеровцев капо и помогал отправлять в Майданек собственную семью. Другой мой близкий знакомый творил подобные же вещи в России. Я где-то читал про сына, который засунул в печь своего отца…

— Террором можно всего добиться. Талмуд говорит, что если бы Хананию, Мишаэля и Азарию[37] били, они бы поклонились идолам. А это те самые юноши, которые согласились быть брошенными в печь огненную.

— А? Да, я знаю, я иной раз заглядываю в Танах. Есть террор разных сортов, но самый худший террор — это жалость. Если вы любите человека и к тому же жалеете его, вы способны на самые дикие поступки. В последние годы возник новый сорт убийства: mercy killing.[38] Совсем недавно в газетах писали о муже, застрелившем свою жену, потому что у нее был рак. Ради того, чтобы облегчить ее страдания, он стал убийцей и отправился в тюрьму.

Анна вошла с кофе:

— Ну что вы оба решили?

— Твой друг Грейн — моралист. Он мне и Библию уже цитировал, — проговорил Станислав Лурье с блеском в одном глазу.

— Не такой уж он праведник.

— Я сказал, что террором можно каждого человека заставить совершить самые отвратительные поступки, даже святого.

— А? Святых нет. Вы, Грейн, все еще застряли в старых представлениях. Если вы увидите, что кто-то ради вас жертвует собой, то знайте, что он испытывает от этого наслаждение. Попробуйте удержать его от самопожертвования, и он вонзит в вас нож…

— Если ты имеешь в виду меня, Анна, — проговорил Станислав Лурье, — то ты очень ошибаешься.