— Тебе это только кажется, Шлоймеле. Незнамо что лезет тебе в голову! Он ей безразличен…

И каждый раз снова приглашал Герца Грейна.

Оба они, и Борис Маковер, и Соломон Марголин, были знакомы с Герцем-Довидом Грейном еще по Варшаве. Они были уже взрослыми парнями, а он ребенком лет пяти-шести, и не просто ребенком, а чудо-ребенком, вундеркиндом. Он за минуту мог рассчитать, на какой день приходилось начало какого-нибудь еврейского месяца или праздника сто лет назад. Он за несколько секунд производил расчеты, отнимавшие у опытных счетоводов часы и даже дни. К семи годам Грейн уже играл в профсоюзе торговых служащих в шахматы одновременно с двадцатью четырьмя опытными варшавскими шахматистами. Семнадцать партий он при этом выиграл, а четыре закончил вничью. Еврейские и польские газеты публиковали о нем статьи, печатали его портреты. Даже ассимилятор профессор Дикштейн нанес визит отцу вундеркинда, бедному переписчику священных текстов с улицы Смоча. Но все это было сорок с лишком лет назад. Он, Соломон Марголин, примерно тогда же уехал учиться в Германию. Борух Маковер (тогда он еще не назывался Борисом) женился в Варшаве на дочке богача и сам стал богачом. Потеряв жену, в тысяча девятьсот двадцать четвертом году он перебрался в Германию. Анне было тогда одиннадцать лет. Борис Маковер рассказывал, что Давидек (или «Герцуш», как его называли польские газеты) бросил Гемару, учился в еврейской гимназии с преподаванием на польском языке, а потом поступил в Варшавский университет. Он вырос красивым юношей и захаживал к нему, к Борису Маковеру. Одно время он даже помогал Анне с уроками. Во время войны поляков с большевиками он добровольцем пошел в армию и дослужился до звания унтер-офицера. Потом влюбился в бедную девушку из маленького местечка и уехал вместе с нею в Вену, а оттуда — в Америку. Он обещал писать, но прошли годы, а от него все не было вестей. Должен был прийти к власти Гитлер, чтобы Борис Маковер и Герц-Довид Грейн снова встретились. Но в Нью-Йорке они встретились не сразу, а только через четыре года после приезда Бориса Маковера в Америку.

Поскольку Борис Маковер рассказывал теперь о своей встрече с Герцем Грейном, Марголин догадался, что начнется путаница. Анна не забывала своего прежнего учителя. Она говорила о нем с доктором Соломоном Марголиным в Берлине после своей неудачи с Яшей Котиком, когда Соломон Марголин пытался вылечить ее с помощью психоанализа. В альбоме Анны были фотографии Герца Грейна. Он писал ей туда милые любовные стишки, какие взрослые пишут детям. Каким бы удивительным это ни показалось, но на протяжении всего своего бегства из Берлина в Париж, из Парижа — в Африку, из Африки — на Кубу Анна не расставалась с этим альбомом. И вот теперь снова появился ее «первый возлюбленный». Герцу Грейну уже минуло сорок шесть лет. Его сын заканчивал обучение на инженера, а дочь училась в колледже. Здесь, в Нью-Йорке, он на протяжении многих лет служил учителем в талмуд-торе[22] и страдал от нужды. Потом он стал агентом инвестиционной компании на Уолл-стрит, но по-прежнему выглядел молодым парнем: высокий, стройный, с золотистыми волосами (скрывавшими намечавшуюся лысину), высоким лбом, резко очерченными скулами и тонкими губами. Нос его уже начал было становиться по-еврейски горбатым, но потом вдруг передумал и стал распрямляться. Голубые глаза смотрели с какой-то смесью стыдливости, нахальства и еще чего-то трудноуловимого. Соломон Марголин говаривал, что он выглядит, как скандинавский ешиботник. Герц Грейн когда-то изучал философию в Варшаве и Вене. Он пытался устроиться в Палестине. В Америке он достаточно изучил английский язык, чтобы время от времени публиковать небольшой материал в шахматном журнале, а то и основательную статью о каком-нибудь еврейско-польском ученом, погибшем от рук нацистов. В свободное время он занимался математикой, а в разговорах с доктором Марголиным демонстрировал познания в современной физике. Герц Грейн легко мог стать здесь профессором, но, видимо, был разочарован в себе. В разговорах он проявлял свой пессимизм и постоянные сомнения. Он потерял в Польше всю свою семью, разуверился в роде человеческом и его нравственном прогрессе. Случайно связавшись с «Взаимным фондом», он смог заработать на продаже акций. Его жена открыла антикварную лавку на Третьей авеню, и ей тоже сопутствовал успех. Сейчас он уже жил в большой квартире на Сентрал-Парк-Уэст и водил машину. Соломон Марголин слышал, что у Грейна есть любовница.

Теперь Соломон Марголин наблюдал, как Анна порхала вокруг него, и даже заметил (со своего рода научной объективностью), что она стала выглядеть моложе, как будто то обстоятельство, что Герц Грейн помнил Анну еще ребенком, каким-то загадочным образом вернуло ее в детство. Она шепталась с ним и поддразнивала его, как девочка. То улыбалась, то становилась печальной; то игриво махала на него рукой, а то показывала язык. Она как будто забыла, что у нее есть муж и что кругом люди. Соломон Марголин изучал ее опытным взглядом. Анна уродилась внешне похожей на своего отца, но какая-то скрытая сила исправила или, если угодно, заретушировала в ней физические недостатки Бориса Маковера. Ростом чуть выше отца, с высокой грудью, узкой талией, меленькими руками и ногами, хотя и с толстоватыми икрами. Глаза Анны были глазами Бориса Маковера: черные, блестящие, со сросшимися бровями, а вот нос у нее был почти прямой. Полные губы складывались как у ребенка, который собирался кого-то поцеловать. Черные блестящие волосы контрастировали со светлой кожей — не такой, какая обычно бывает у брюнеток. Во внешности Анны все еще оставалось что-то еврейско-польское. Она напоминала Соломону Марголину об Уяздовских аллеях и Саксонском саде.

Художник по имени Якоб Анфанг совсем недавно закончил портрет Анны. Борис Маковер заказал ему портрет дочери только потому, что Якоб Анфанг, беженец из Германии, польский еврей, страдал от нужды. Теперь Анна повела Грейна в комнату, где висел этот портрет. Это была ее собственная комната. Здесь она спала, когда ей случалось остаться у отца, и здесь держала часть своих книг и платьев, которые больше не носила, но не хотела выбрасывать. В коридоре она взяла Грейна за рукав и притянула к себе. Грейн колебался, идти или не идти с ней, опасаясь обидеть ее отца и мужа. Она открыла дверь и включила электричество. Помещение было похоже на девичью комнату — с узкой кроватью, этажеркой с книгами, парой фотографий на стенах и пустой вазой. На круглом столике стоял будильник. Портрет в резной раме не вписывался в обстановку комнаты, но Борис Маковер в последнее время стал так набожен, что не хотел держать у себя картин из-за заповеди «не сотвори себе кумира». К тому же Якоб Анфанг нарисовал Анну так, что была видна верхняя часть ее груди. Грейн долго смотрел и наконец сказал:

— Да, удачный портрет.

— Папа говорит, что непохож.

— Он передал твой характер.

Глаза Анны засияли от слов Грейна и еще больше от того, что он обратился к ней на «ты».

— А какой у меня характер? Мне-то кажется, что у меня вообще его нет.

— Он понял, что ты, по сути, еще девчонка. Одухотворенная и немного напуганная гимназистка…

— Достоинство ли это? Да, я напугана, потому что меня преследует фатум. Но юность прошла. Иногда я чувствую себя старой и надломленной.

— По твоему лицу этого не видно.

Анна стояла рядом с портретом, чтобы Грейн мог сравнить ее изображение с оригиналом. Она стеснялась иначе, чем это делают взрослые. Казалось, она легла спать маленькой девочкой и каким-то чудом проснулась зрелой женщиной. Встреча с Грейном спустя двадцать три года внесла в ее жизнь и беспечность, и соблазн. Слои времени оказались перевернутыми и перемешанными словно плугом, переворачивающим годы и целые периоды жизни. Исчезли понятия «раньше» и «позже». Все стало одним сплошным недоразумением, курьезным сном, от которого надо каждый раз заново пробуждаться. Она обращалась к нему то на «ты», то на «вы», разговаривала с ним то по-польски, а то — по-немецки. Временами ей казалось, что он ее родственник — дядя или даже старший брат. Он чудесным образом вернул ей Варшаву и то время, когда у нее была мать. Он помог ей перескочить через самый трагический период жизни: годы, проведенные в Германии. Рядом с ним она снова становилась молодой, игривой, избалованной единственной дочкой своих родителей. Грейн снова и снова смотрел то на Анну, то на ее портрет, а она стояла, как послушная ученица, будто он сохранил над ней ту прежнюю власть, когда вел взрослые разговоры с ее больной матерью, приносил книги, цветы. Если они хотели поговорить по секрету, то Анну выставляли из комнаты.